'Обуревшие морды! Может, они себя на полном серьезе считают круче тех, кто побеждал у Шантунга? Дескать, азиатов отколошматить и московит-лапотник обязан? С просвещенными же мореплавателями справиться способна исключительно германская морская выучка, если не сказать дрессировка, кайзеровских матросов, старшин, офицеров и адмиралов. И их гениальный Крупп. А также их не менее гениальный Амиральштаб. Так что, ежели вам, русским, будет доверено встать в единый строй с флотом Рейха, гордитесь оказанной вам честью. И не рассуждая, исполняйте НАШИ приказы…

Вот оно, как, Федорыч… А фейсы ваши тевтонские не треснут⁉ Выучка говорите? Ну, положим, про команды, офицеров и командиров кораблей — я не спорю. Но вот про адмиралов — с этого места, давайте-ка, поподробнее. До чего вас такая «дрессировочка» довела у нас? До того, что ваш герр Шеер при Скагерраке сумел поворотом «все вдруг» на 16 румбов вывести флот из убийственного «кроссинга» линкоров Джеллико? Причем дважды? Прекрасно. Но если забыть, что перед этим он же сам обе этих «палочки над Т» для Флота открытого моря и «накомандовал»! Вот он, ваш уровень подготовки высших командных кадров, причем, самых отважных и талантливых. Вот он, уровень творческой мысли и военного искусства вашей Академии в Вильгельмсхафене. Уровень оперативно-тактический.

А уровень вашего хваленого Амиральштаба? Которым вы так гордитесь, и которого пока не существует ни у британцев, ни у русских. Но есть ли смысл говорить про стратегию? Если враг станет воевать не так, как вы ему предписали в своей «безупречной» теории, и изберет дальнюю блокаду, а не ближнюю, чем вы ему на это ответите? Без шпаргалки? Той же перманентной импотенцией, что и в нашей Первой мировой у вас приключилась?

«Скорость вторична. Броня и подводная защита — доминанта в конструкции линкора. Общая свалка решит судьбу боя, если погодные условия ограничат видимость, а средний калибр будет менее эффективен из-за волнения моря. Исходя из этого, линейный корабль должен иметь возможно мощный залп главного калибра как на оба борта, так и в стороны оконечностей. Поэтому число подводных аппаратов должно быть никак не менее шести, а торпеды в них — чем больше по калибру, тем лучше…» И заметьте, это мне говорят офицеры с нами прошедшие через Шантунг! Что, кроме тарана Рейна и торпедной атаки Сергея Захаровича на «Микасу», там больше не было ничего поучительного, спрашивается?

Вот ведь Альфред, не глупый, вроде, мужик. И хотелось мне узнать, как бы он повел себя во главе флота в 1914-м. Но теперь боюсь разочароваться в собственных иллюзиях. Навряд-ли он им рассказывал про то, что я ему уже «разжевал». Но на все дурацкие пассажи своей молодежи, в том числе понюхавшей запах шимозы на наших палубах, одобрительно кивает и лыбится, ака июльское солнышко полдню. Но ахинею же полную несут его архаровцы! Ахинею! Тьфу… Кой черт понес меня в эти горы?..'

Петрович чувствовал, как медленно, но верно, звереет. К счастью, докипеть до непреодолимого желания ломануться во «фрицевкую зону оккупации», дабы объясниться с герром Тирпицем «на повышенных» не дожидаясь завтрака, ему не позволили.

* * *

Вслед за суматошным стуком в дверь его спального купе, она резко и широко распахнулась. И возникшая было в проёме ошарашенная физиономия Чибисова, жалобно запричитавшего: «Прощения просим, но… только… тут вот… к Вам, Его высокоблагородие, господин, э-э…» была самым бесцеремонным образом сдвинута куда-то в сторону, а в аккурат на ее месте материализовалась роскошная борода над малинового цвета шелковым, стеганым халатом в пол. Над бородой весело щурилась парочка ехидных, озорных глаз, а над ними высился сократовский лоб, увенчанный блестящей лысиной.

«Вах! Дивитесь: к нам заглянул невзначай профессор Преображенский, собственной персоной, — заценив облик Тирпица „в домашнем прикиде“, Петрович от неожиданности даже „спустил пары“. Тотчас драить „нежелающего просвещаться долговязого обормота“ расхотелось, — Только, дорогой мой Альфред, я тебе не Шариков. И не Швондер, какой-нибудь. Борменталями своими стращать меня безыдейно. Пуганый. Зачем приперся спозаранку, не дав даже зубов почистить? Хорошо хоть, не в исподнем застал…»

— Всеволод Федорович, друг мой, отчаянно извиняюсь. Но мне показалось, что вчера вечером, отправляясь к себе, ты был несколько не в духе. Уж не ведаю, чем мы, грешные, провинились, но совесть была не чиста. Посему я решил покаяться лично, хотя и не знаю за что. А заодно угостить тебя египетским кофе прямо с уголька, китайскими сладостями и еще теплым бранденбургским пирогом с яблоками. Они, правда, тоже китайские, но зато повар — мой. И не скажу, что у него получилось хуже, чем с нашими. Не возражаешь?

То, что арабский кофе неизбежен, Петрович догадался еще во время вступительного слова Альфреда: ворвавшийся в купе аромат был поистине восхитителен. «Не каждый день Вам приносит кофе в постель сам шеф Маринеамт. Тем паче, если Вы не очаровательная дама, а в противоестественностях Альфред не был замечен. Блин! И злиться на него больше нет никаких сил. Ну, красава же!»

— Заходи… — Петрович рассмеялся, вдруг осознав, как по Луспекаевски у него это вырвалось. «Что? Утро ностальгических воспоминаний о будущем начинается? Только смотри у меня, дружище Альфред, систему гранат опять не попутай…»

После того, как они остались вдвоем, а первые чашечки ароматного напитка наполовину опустели, Тирпиц решительно дал понять Петровичу, что ходить вокруг да около не в его стиле:

— Я так понимаю, что ты надулся вчера из-за того, что я не стал возражать на столь образное изложение умницами Трота, Эгиди и Шеером основ германской морской доктрины? Или из-за нашего концептуального подхода к тактической роли и конструктивным особенностям будущего линкора?

— Витиевато стелешь, дорогой Альфред, а спать все равно было жестко. Но, в общем, ты прав. Мне показалось, искренне надеюсь — только показалось, что вся моя аргументация для тебя и твоей банды, что об стенку горох.

— На мой счет — не волнуйся. Тебе лишь показалось. И можешь перекреститься, — Тирпиц улыбнулся одними уголками губ, но глаза его оставались спокойными и внимательными, — Хотя должен сказать, я поступил так вполне осознанно. Дабы ты, Всеволод, из-за излишней пылкости, не скатился под откос на крутом повороте.

— Но…

— Пожалуйста, позволь мне договорить… Вчера, друг мой, ты вполне мог убедился, как адски трудно будет мне, морскому министру, переубеждать немецких офицеров, инженеров, кораблестроителей и чиновников в ошибочности многого из того, к чему я сам же их годами призывал и готовил. Даже наиболее разумных и перспективных, многое схватывающих на лету. И я не думаю, что тебе будет легче в Санкт-Петербурге. Скорее, тебе будет несравнимо тяжелей. Все там будут против твоих новаций. И дядюшка вашего императора генерал-адмирал, и Адмиралтейство, и деятели из ГМШ. Все они поднимутся против тебя. И не забывай — это Россия. Русские. Неторопливые и нерасторопные до всего нового… Только не обижайся на правду, пожалуйста. Исключения, вроде тебя, мой дорогой, лишь подчеркивают правило.

Царь Николай — не Петр Великий. Мне ли тебе это объяснять? Вздыбить ваш народ у него вряд ли получится. А тем более ваше дворянско-чиновничье болото. Если уж к тридцати годам он характера не показал, надежд не много. А еще — ваша столичная камарилья, для которой все государственные заботы, требующие казенных денег, это наглый грабеж того, на что они положили глаз. Все твои блестящие, революционные идеи в сфере военно-морского строительства для таких вот субъектов — паранойя и вредительство… Хоть понимаешь, милый мой, с чем ты в вашей столице через полторы недели столкнешься?

— Конечно, понимаю.

— Понимает он. Ну-ну…

Всеволод! Если тебя не поддержит царь так же безоговорочно, как Экселенц поддерживает меня… пока поддерживает, — Тирпиц сделал многозначительную паузу, очевидно, намекая на то, что имея дело с августейшими персонами, никогда нельзя быть уверенным в их благосклонности на сто процентов, — И если Макаров не встанет за тебя горой, все твои гениальные прожекты вылетят в печную трубу. А ты сам — в отставку. И, поверь мне, через пару месяцев никто даже не вспомнит, что ты выиграл им войну… Не делай круглые глаза, я понимаю, что говорю.