'Да, бес же мне в ребро!.. Ксюха! Как ты бесподобно хороша. И как изменилась всего за один год! Мила и прелестна, как и прежде, но какой неожиданный лоск и шик… Это вам уже не вчерашняя шебутная пацанка, а какая-то юная богиня любви с легким послевкусием утонченного разврата… Блин! Опасаюсь, спермотоксикоз может и до грехоупадения вас довести, господин граф…

Потрясающе, что ассигнации и жизненный опыт способны сделать со вчерашним несмышленышем. Правда, скорее всего, мою роль в столь разительных, произошедших в ней переменах, переоценивать не стоит. Ибо то, что я созерцаю сейчас перед собой, уже, скорее, результат ее собственных достоинств и талантов. А я?.. Я лишь подсадил малышку в седло, в некотором смысле сыграв для нее роль божественного провидения. Так получается? Или где-то, как-то?..

Когда стареющий, похотливый ловелас в поисках ППЖ выбирал ее себе в наложницы, а после сделал содержанкой, ни о каком дальнейшем участии в ее жизни он и не думал, понятное дело. Когда же Алексеев одним манием плеча приказал «Прекратить-с…», без особого сожаления отправил к папе с мамой. И через неделю-две уже и не вспоминал особо о ее прелестях и прорезавшихся разнообразных талантах, причем, не только по части памятных котлет «по-Полтавски»… А потом еще и радовался втихаря, что свалившийся, аки снег на голову, сыночка его с сей гарной дивчиной не застукал.

Нет. С понятием божественного провидения сие как-то не вяжется… И то сказать: «выбрал»… На самом-то деле, похоже, присмотрел ее для меня хитрый бес Василий, как не стыдно самому себе в этом признаваться. Был бы смысл Мадам Жужу мне врать потом… Но, хороша! Как же хороша, чертовка! Баронесса фон Гёц. А я-то представлял ее себе довольной тихой, провинциальной жизнью, малоросской мещаночкой. Ага! Щас-с…'

На ходу раскланиваясь с «комитетом по встрече», под изумленными взглядами лучших людей города, полицейских, служивых и праздных зевак, скучковавшихся на перроне с целью поглазеть на заезжих знаменитостей, адмирал Руднев решительно направился в сторону двух дам, скромно стоящих чуть поодаль на фоне внушительной кучи багажа.

Но поскольку все внимание встречающих тотчас переключилось на появившуюся в дверном проеме соседнего вагона фигуру молодого человека королевско-прусских кровей и выходящих из поезда размять ноги блестящих офицеров его свиты, перехватить красноречивые взгляды, которыми обменялся Петрович с одной из явно ожидавших именно его юных прелестниц, особо было и некому. За исключением одного зрителя, с интересом наблюдавшего сквозь вагонное стекло из полумрака своего салона за движем, происходящим на перроне.

* * *

То, что перед ним сейчас Окса, сомнений не вызывало. Но вот все остальное… Что прикид, так сказать, что ее общество. А рядом с Владивостокской подружкой Петровича стояла стройная, высокая девушка, как будто только-что сошедшая с полотна гениального Карла Брюллова. Само воплощение южнорусской или северо-средиземноморской красоты! Тяжелые, черные локоны почти в цвет воронова крыла тщательно уложены в высокую прическу. Брови вразлет, огромные, чуточку миндалевидные, карие глаза, столь мило потупленные в каком-то искренне-детском, отнюдь не напускном смущении…

«Однако, хватит уже пялиться! Нужно как-то разруливать некую неловкость ситуации. Люди-то смотрят…»

Но ничего подходящего моменту он придумать не успел: Ксюха решительно взяла «рога быка», то есть инициативу, в свои тонкие, но ловкие пальчики, на одном из которых таинственно поблескивало колечко с дивным изумрудом такого качества и размера, что несомненно могло быть предметом гордости не только какой-то баронессы среднего пошиба, но и высокого полета герцогини. И в пальчиках этих, словно из ниоткуда, как будто по волшебству, возник небольшой, голубой конверт, который с почтительным поклоном и таинственной улыбкой был вручен адресату. Слегка от такого начала обалдевшему, графу Владивостокскому.

Послание оказалось кратким и лаконичным. И в нем, до боли знакомым Петровичу почерком, было изложено следующее:

«Ваше сиятельство, любезнейший граф, Всеволод Федорович! Позвольте отрекомендовать Вам баронессу Эвелину фон Гёц и ее подругу Елизавету Николаевну Городенко. Памятуя о наших прежних с Вами договоренностях, прошу, если конечно сие Вас не затруднит, соблаговолить оказать возможное содействие в задуманном дамами замечательном предприятии. За сим остаюсь неизменно Вашим покорным слугою, Василий Балк».

«Вот так, вот. Картина Репина 'Не ждали». Куда нам без него… Сия малява от дражайшего куратора подтверждает, что, во-первых, он Ксюху прекрасно знает и помнит. Понятно, что мог с ней… возможно, еще до меня. Или даже параллельно… Я-то сутками в штабе и на кораблях, а он, типа, у себя в депо или в «Ласточке». Хрен ведь уследишь… Вот ведь, Васечка, устрица же ты и пройдоха!!

Однако, к лешему мелочную ревность. Ибо, во-вторых, условная форма обращения в адресной строке означает ни больше, ни меньше, а заинтересованность как его самого, в частности, так и их Конторы, в общем-целом, в данном вопросе. Что главное. Следовательно, «оказать содействие» в данной ситуации — вовсе не просьба. Это приказ. Получите, распишитесь, сударик… Ах, Окса, Окса… тихий ты омуток с большими чертями… Но, да, ладно. Посмотрим сперва, что им всем от меня требуется. И можно ли при таком раскладе соединить приятное с полезным. Живем один раз, в конце-то концов.

Короче, так: быстренько грузим обеих в мой вагон, благо там есть три свободных купе. Только, как «быстро», если к нашим внезапным попутчицам прилагается такая непотребная куча приданого? Таскать все ЭТО самому, или местного гауляйтера с его свитой припахать? Нет. Не комильфо-с… Эх, Тихона-то моего я уже отослал на камбуз за чем-нибудь сладеньким и кофием. Уж больно штрудель у немцев был замечательный.

Придется, пожалуй, моим орлам золотопогонным немножко поработать носильщиками. Честь свою офицерскую не уронят помощью женщинам. И будет повод всех быстро перезнакомить, дабы потом лишних вопросов и недоумений не возникло. Девицы будут у нас проходить по графе «знакомые Василия Балка, которым он попросил бывшего командира помочь». Понятно, отказать я не мог, ибо экипажное братство, товарищество и все такое. А традиции, господа офицеры, надобно чтить, уважать и по мере сил подпитывать…

Ха! Нет, вы только посмотрите, их, похоже, даже и звать не нужно. КрасавчеГи! Гревениц, вышедши подымить, усмотрел мою задумчивость подле двух красавиц и сего склада чемоданов, и поднял все общество «по авралу». Даже инвалидная команда поспешает: Костенко бежит со своей примотанной к торсу клешней. «На Колчаковских фронтах раненый». Ага… Кстати, по хитрой морде лица и усам «в струнку», понятно, что у барона нашего к дамам интересу куда больше, чем к их поклаже. Вот за это ему самый здоровый баул и причитается!"

* * *

Колеса ритмично стучали. Однообразно мелькала широкими полянами, тянущая куда-то в туманную даль редколесья тайга за окном. Вечерело… Петрович думал. Думал о странных превратностях бытия, о внезапных и непредсказуемых вводных по воле Небес или преисподней. Думал о великих и не очень шахматных партиях истории, о роли отдельных личностей в них, как правило безгласных пешек. И лишь иногда, опять же — по случаю, играющих фигур.

Рассказ его прежней Владивостокской пассии был одновременно и удивительным до какой-то волшебной сказочности от Шарля Перро, в которую сразу трудно поверить, и по-российски жизненным. Хотя, какая к едреням-феням, сказочность? Молодым и напористым должно везти, не так ли? Особенно, если юное дарование не обделено ни красотой, ни остротой ума, ни денежкой за корсетом? Вдобавок, если природная легкость и живость сего прелестного индивида в сочетании с некоей благоприобретенной (или не благо-, тут с какой стороны посмотреть) слабостью моральных тормозов, благодаря внутреннему стержню характера не выродились в банально-вульгарное, похотливое жеманство. Что случается довольно часто, к сожалению…