– Да какая разница! – не слушает меня Сташ, – Вместе главное! Танкистами вроде…

У Сташа рост за 190, вот охеренный танкист будет, ни в один танк не поместится.

– Наш самолёт произвёл посадку в аэропорту Артём, города Владивосток, температура за бортом 28 градусов тепла, просьба оставаться на местах до полной остановки двигателей…

Владивосток!!! Офигеть!

Хочется пить, есть и задушить Сташа – переложил, значит, папочку мою… А моя команда сейчас небось где-то под Наро-Фоминском выгружается!

В пятом взводе только двое русских – я и Сташ. Еще есть литовец Алгис, но на этом русскоговорящие заканчиваются.

Взводом командовал сержант Черкашин, как я позже понял, почти всегда накуренный. Он оглядел пополнение и, хихикнув, неожиданно сказал:

– А почему оба Кириллы? – заржал он, – с Москвы оба?

– Да, – сказал Сташ

– Нет, – сказал я, – Я с Чукотки.

– А! – Черкашин опять не к месту захихикал, – а то был у меня один москвич! Печенье жрал в туалете постоянно!

Правильно меня предупреждали – москвичей не любят, никогда не говори, что москвич.

– Не, – добавляю я уверенно, – я не москвич.

Сташ презрительно покосился на меня, но я и ухом не повёл.

– Ладно, пришивайте погоны, петлицы, потом отбой, – говорит сержант, – а у меня дела! Мне ещё анашу курить с братвой! И помните! Потеряете что-нибудь – будете копать!

Я не могу понять, он это серьёзно? Курить анашу? Копать ночью?

Дивный мир советской армии начал раскрываться во всей красе. Дни закрутились как барабан в револьвере. Неделя, другая и уже как не было никакой другой жизни раньше! Никакого института, никакой Москвы. Не было ни девчонок, ни ночных купаний в Нескучном Саду, не было пива в Парке Горького, не было Шоколадницы на Октябрьской…

– Я это жрать не буду, – бубнит Сташ, глядя с отвращением на курсантов.

Курсанты с энтузиазмом начисто вытирают тарелки куском хлеба.

– Жри, Сташ, жри! Подохнешь ведь! Теперь ты солдат, – после институтской общаги мне легче, а вот Сташ привык к домашнему, – Тебе ещё в наряде стоять. С кем тебя поставили?

– С узбеком… Как его? Ну которого сержант Верблюдом называет.

– Эй! Длинный! – у нашего стола останавливаются какие-то незнакомые деды в грязных танковых комбезах. Опять двадцать пять! Что ж они так любят Сташа?!

– Как служишь, Длинный? В танк влезаешь? Коленками уши не стёр?

– Нормально. Влезаю, – вяло отвечает Сташ.

– Откуда призывался?

– Из Москвы.

– А чё танк на петлице вниз смотрит, москвич? – спрашивает один.

– Печенье в туалете не жрёшь? – ржёт другой

– Не жру, – Сташ поправляет танк и смотрит в стол.

– Ну служи, Длинный! – идут дальше сержанты.

Мы оба молчим, не смотрим друг на друга.

– Суки, – коротко говорю я.

– Ага, уроды! Это батальон учебных машин, инструктора… Лучше с ними не связываться…

– Слушай, мне там туалет сегодня мыть надо вроде бы.

– Ну, естественно надо, ты же дневальный! – я с удивлением смотрю на Сташа.

Форма на нем сидит так себе, мала она ему по росту и широка по объёму.

– А там, в общем, засрано все, а я брезгливый, – Сташ явно что-то задумал, мне даже интересно, – Я этому… сказал – мой, давай, а он говорит – сам и мой…

– Ну и? От меня-то, что ты хочешь?!

– Может ты пойдёшь, ну… бахнешь по голове, а то я, боюсь, убью его просто. У тебя удар-то послабее…

– Нормально ты придумал! – ты дневальный, ты и бахни!

– Вот так, да?! Вот правда говорят, что москвичи чмыри! Трудно тебе что ли?! Я так тебе всегда помогаю! Вон щётку зубную у тебя подрезали, а кто «накопал»?! Давеча тебя бить собирались, а я им не дал!

– Ладно, – говорю я по дороге в роту, – В первый и последний раз! Где он?

– Ну где… там в туалете и стоит, я его припугнул…

Захожу в умывальник. Здоровенный узбек со штык-ножом на поясе, насвистывая, бреется тупым станком. Ростом он со Сташа, только поздоровее, мне начинает казаться, что не особо-то его Сташ припугнул! И дело не в том, что у меня, якобы «удар послабее».

Я некоторое время смотрю на дневального, взвешивая свои шансы.

– Сам бахни, – коротко говорю Сташу, выходя и направляясь в расположение. Тяжелый вздох и стук швабры за спиной. Ну что ж, мне кажется, что Сташ принял верное решение!

А через месяц Сташ неожиданно уехал в Москву. Его взяли в спортроту как КМСа по подводному плаванию. Я на него не злился – первые два месяца были самыми трудными, и мы помогли друг другу их прожить. Если бы мне предложили уехать, я бы тоже уехал… Я очень хотел уехать… куда угодно! Поэтому, когда всем объявили, что добровольцы могут писать заявление в Афган, я пошёл к ротному.

-Ты что охерел?! – ротный посадил меня напротив в канцелярии, – тебе жить надоело? Я понимаю – друг уехал… Тебе плохо здесь? Ты думаешь на войне легче будет?

–Нет, – мямлю я, – долг… ну это… интернациональный…

– Какой на хер долг! – орет капитан и я понимаю, что это от чистого сердца, не по уставу, – сейчас учебка закончится, придут духи с гражданки, кто их учить будет? Я тебя спрашиваю!

Я молчу. В голове каша, я сам не знаю, чего хочу. Хочу уснуть и проснуться через 2 года.

– В общем, поговорили! Заявление я у тебя не приму. Да и бесполезно это! Ты ж студент? Сколько курсов?

– Второй закончил.

– Незаконченное высшее значит! Не возьмут! Точка! Иди!

На плацу марширует какой-то взвод, и сержант охрипшим матом пытается заставить курсантов идти в ногу. Плеча касается чья-то рука и я оборачиваюсь.

– Э! Русский, нэ плачь! – в лице Биджо нет и намёка на шутку, мы с ним никакие не друзья, я даже не знаю, как его зовут по-настоящему.

– Знаищ, мой зэмляк уезжал, я плакал-плакал, плакал-плакал, я знаю!

– Да всё нормально, Биджо, я и не плачу, – говорю я, не отрывая взгляда от марширующего взвода.

Я и правда не плачу, я складываю слова в строчки, моя первая армейская песня почти готова…

А на правом фланге особенно тесно

От погонов и звёзд замирает в груди

И настолько парадно, настолько прелестно

Так торжественно строг батальон впереди

Только к позднему вечеру день станет летним

И глядя в окно, я тихонечко пел:

Равняйтесь на тех, кто уходит последним

Да здравствует тот, кто остаться сумел

Ну… Будем считать, что служба началась. И начало – так себе, – говорю я своему отражению и отхожу от окна.

ЗА ПРОЯВЛЕННУЮ ХРАБРОСТЬ

Сентябрь 1986.Танкодром

Стокилометровый марш – это что-то вроде экзамена. Про него много чего нам рассказывали, в основном, гадости.

Во-первых, приходится набирать побольше воздуха и вместе с танком нырять в грязевую жижу!

Люк открыт и руки заняты, поэтому поток всего этого дерьма накрывает с головой и проливается в танк, оставляя землю во рту, в сапогах и в карманах. И все, что ты можешь сделать – это выковыривать грязь из глаз и ругаться матом.

Во-вторых, мало кто доезжает до конца с целой рожей, для этого на башне сидит инструктор и ногами тебя постоянно «оценивает».

Ну и самое страшное: плохо проедешь 100 километров, и отправят тебя служить в Ляличи!

Говоря это, сержанты делали страшное лицо.

Кто прошёл маленькие Ляличи, тому не страшен большой Бухенвальд! – говорили они многозначительно.

Я не хотел в Ляличи. Я хотел остаться в учебке, чтобы самому бить по шлемофону курсантов и рассказывать им страшилки. Плохо было то, что в армию я не взял очки, всячески скрывая, что зрение у меня так себе.