Так мы появились на глазах ошеломленных колхозников, ожидавших нас в лесу, — впереди Павел, за ним, запыхавшись, мы.

Морис поспешно махнул рукой, чтобы все молчали и не двигались, хотя это, конечно, не могло помешать Павлу.

Он ничего не видел и не слышал вокруг, хотя и шел с открытыми глазами. Он был далеко — за двадцать четыре года от нас! — в тревожном партизанском лесу…

Все зачарованно не сводили с него глаз.

— Немцы! — вдруг вскрикнул Павел и бросился в кусты.

Сейчас он должен прятать патрон с запиской…

Но Павлик как-то странно замешкался. Он озирался по сторонам, но не подходил ни к одному дереву.

Забыл?!

«Вспомни! Вспомни!» — едва не крикнула я.

— Ага, вот в чем дело, — пробормотал Морис и, подойдя к Павлу, резко сказал: — Найди дерево, где ты прятал патрон с запиской. Отец приказал тебе отнести ее в деревню, чтобы люди знали о Кузине. Найди записку и отнеси в деревню!

Мы притаили дыхание.

Павел напролом, через кусты, бросился к старой березе и засунул руку в дупло. Он шарил в нем, стараясь дотянуться…

— Ничего там нет, я смотрел, — не выдержал кто-то из партизан.

На него зашикали.

Павел вытащил руку из дупла, что-то крепко зажав в кулаке…

— Дай мне патрон с запиской! — сказал Морис, протягивая руку.

Павел попятился, пряча кулак за спину.

— Отдай мне записку! Я твой друг, ты же знаешь.

— Я должен отдать ее маме… Так батя велел.

Что делать? Не отнимать же у него записку силой?!

Я уже подумала, что Морис решился на это, и вскрикнула, когда он шагнул к Павлу…

Но Морис только сказал:

— Теперь я тебя разбужу. Я буду считать до трех. Я буду называть цифры, а ты станешь просыпаться. Когда я скажу «три», ты проснешься окончательно. Раз… Два… Три!

Павел медленно разжал кулак и с недоумением уставился на позеленевшую от времени винтовочную гильзу, лежавшую у него на ладони…

Он поднял голову, посмотрел на нас — и все понял. Поспешно начал неповинующимися пальцами выковыривать из гильзы застывшую смолу. Все обступили его, кто-то подал нож…

Павел расковырял смолу и осторожно вытряхнул на ладонь из патрона комочек бумаги. Он медленно развернул его и разгладил, прочитал и молча подал Морису. Я заглядывала через плечо мужа.

На мятом листке бумаги неровные, торопливые строчки. Местами буквы расплылись от попавшей в патрон воды. Но все равно можно было прочесть:

«Мы окружены. Прокопий Кузин — предатель, показал тропу немцам, знайте об этом! Нас осталось семеро, боеприпасов мало, всего три десятка гранат. Если свидеться не удастся, помните: мы погибли за нашу Советскую Родину!»

Вот и закончились поиски. Мы вернулись домой, в Монтре, и опять начались спокойные будни. Морис снова увлечен своими исследованиями и целыми днями пропадает в лаборатории.

Павел вернулся на опостылевшую бензоколонку, моет и заправляет чужие машины.

Как плакала Наташа, не желая отпускать только что обретенного брата! Все уговаривали Павла остаться в родной деревне. Но он решил вернуться с нами в Швейцарию. Видно, нелегко в таком возрасте менять привычный образ жизни.

Зачем мы искали ему родину? Не знаю.

Конечно, для науки все это любопытно. Морис вечерами пишет большую статью в научный журнал.

Небесполезны оказались и сведения, которые удалось получить о загадочной школе в старом саду под Ахтополем.

Раковский писал, что им удалось разыскать еще двух ее бывших воспитанников. Их опознали по такой же татуировке, как у Томаса — Павла. Теперь ведутся поиски родителей, с которыми их в детстве так злодейски разлучили фашисты.

Через московских друзей Мориса узнали мы и об аресте Кузина. Он признался в предательстве. Оказывается, за два дня до боя в лесу он, раненный в руку, попал к немцам в плен. Его били, пытали, пригрозили расстрелом. Воевал он, кажется, честно. Но так же честно умереть перед самой победой у него не нашлось сил. Он не выдержал, показал тропу к партизанской базе. Во время перестрелки ему удалось бежать. Три дня скрывался он в лесу, не решаясь выйти к людям. Потом повстречал знакомого, узнал из разговора, что все, окруженные на базе, погибли в бою!

Кузин решил, что о его предательстве никто теперь не узнает. Он пришел в деревню, и его в самом деле чествовали как храброго партизана. Но все-таки он предпочел уехать подальше. Арестовали его где-то в Сибири, и он сразу во всем признался.

— Только подумать, как он жил двадцать пять лет, каждый день опасаясь разоблачения… — сказала я мужу. — Даже представить страшно.

— Я не интересуюсь переживаниями предателей и подлецов, — холодно ответил Морис.

Итак, возмездие все-таки настигло предателя, хотя и через четверть века. Но те, кто отнимал детей у родителей, мучал их, калечил им души, еще разъезжают по дорогам Европы.

Эхо войны не умолкает. Еще взрываются старые мины, тревожные сны не дают людям покоя, и давно уже ставшие взрослыми дети все ищут своих матерей и отцов.

Об этом нельзя забывать! Как сказал (устами Ганса Всепомнящего) один мудрый философ: «Те, кто забывает прошлое, осуждены пережить его вновь…»

Стал ли счастливее Павел — вот что мучает меня.

И вдруг он пришел к нам однажды вечером без предупреждения и сказал:

— Я больше не могу. Я уезжаю в Россию. Там моя родина, и я не могу… Наташа пишет жалобные письма, зовет. И дядя Федя зовет, — добавил он по-русски.

— Вам давно надо было сделать это! — радостно воскликнула я.

— Да. Конечно. Вот я и еду. Там моя родина, там! И там моя сестра, она одна у меня. Там все живут спокойно, не тревожась о завтрашнем дне. Там легко дышится, понимаете? Свободно! — Разволновавшийся Павел пытался пояснить свои слова, размахивая руками.

Но мы и так прекрасно понимали его.