— Даже если ты прав, — задумчиво произнес Вернидуб, — даже если мы можем отбиться с твоими придумками, то соль мы откуда брать будем? А иное? Они же пресекут всякий торг с нами.

— Ежели идти вверх по Великой реке, то можно найти путь с волоком в другую большую реку, что впадает в море на севере. Там тоже есть соль. Торг вести сложнее. Но ежели менять железо на соль — сдюжим.

— Нам и самим то железо надобно.

— Когда я найду помощников, то оно будет. Это не так сложно.

— На то немало сил требует. Каждый нож тяжелым потом обойдется.

— Есть у меня кое-какие мысли, как это все улучить и ускорить. — ровно сказал Неждан.

— Вспомнилось?

— Именно так. Видимо, кто-то подсказывает… нашептывает. Я ведь те монеты медные взял не просто так.

— Я заметил. — кивнул Вернидуб. — Мы все удивились твоему интересу. Для чего они тебе?

— Чтобы добыть немного грома из дуба[2] и с его помощью сделать липкое железо, которое другое к себе притягивает. С его помощью можно будет руду обожженную очищать, отбрасывая песок и прочее. Она богаче с того станет. Что позволит очень сильно уменьшить трату угля на плавке. Да и с переработкой криц я кое-что придумал. Нужно только белую глину найти…

Произнес Неждан и замолчал, сосредоточившись на строгании. Его же собеседнику нужно было услышанное осмыслить, поэтому он тоже взял некоторую паузу.

Так-то с магнитом парень был не уверен. Просто где-то попадалась статья, описывающая такой способ добычи электроэнергии. Вот он и решил попробовать. Картофеля-то и лимона под рукой не наблюдалось.

Долго сидели в тишине.

Вернидуб косился на парня и думал.

— А это что ты задумал? — наконец, спросил седой, кивнув на деревяшку. — Ты ведь давно ее заготовил и сушил в тени. Ради чего?

— На сырость и зиму-то, обувка.

— Чего? — удивился седой.

— В какой обуви мы ходим зимой? Лапти на пару онучей. А ежели оттепель или иная сырость? Поршни брать? Так они тоже промокают. От восхода до полудня — пару раз точно воду пустят. А сырые ноги по холоду — верная дорога к хворям.

— Дерево тоже промокает. — заметил Вернидуб.

— Есть одна тонкость… — улыбнулся Неждан и начал рассказывать…

Решая эту весьма нетривиальную проблему с обувью для межсезонья и зимы, парень решил сделать ставку на деревянные башмаки. На кломпы. Брал мягкую породу, чтобы легче обрабатывал. В данном случае — липу. В том числе и потому, что она однородная весьма. Сушил. Грубо обтесывал топором. Потом острагивал ножиком, формирую внешнюю геометрию.

Следом собирался взять каменное долото и осторожно выбрать полость под ногу. Частью. Сколько достанет. А потом уже в ход пойдут угольки и банально прожигание. Муторно и долго, но вполне реально.

Для защиты же от промокания Неждан планировал пропитать полученные башмаки льняным маслом. Вареным. Его ведь требовалось совсем немного. Промазал. Подержал на солнышке, чтобы оно превратилось в полимер[3]. Потом еще. И еще. На горячую, разумеется.

Носить эту жуть он планировал, набивая соломой и подвязывая к ноге обычным лыковым хомутком. Ну и на обмотки одевая. А зимой — на две.

Главная беда — семена льна. Но они нашлись — несколько «хвостов» еще его родитель высадил. Вон — росли по дальним углам. Давить масло, правда, муторно придется. Считай на камне другим камнем растирать семена над керамической емкостью. А потом пытаться это все отжать вручную через тряпку.

Но ему много и не надо.

Им.

Для Вернидуба он также собирался сделать что-то подобное. Ну и про запас. Особенно если удастся найти еще семян льна…

— … и ты постоянно так рискуешь, — произнес, покачав головой Вернидуб, когда парень завершил свой рассказ. — Столько всего ведаешь уже, и готов в драку вступить из-за мелочи.

— Это — не мелочи. — нахохлился Неждан.

— Прыгать на кабана было, конечно, очень здраво. — улыбнулся седой, резко изменив контекст. Он-то прекрасно понял, что парень имеет в виду нарастающий его конфликт с роксоланами. — Ты ведь дуриком помереть мог.

— Мог, — нехотя согласился Неждан.

— А ведь я не ведал про особенности льняного масла. Что, ежели его сварить, оно особым становится и может защитить дерево от воды. И про поршни липовые не слышал. Да и никто в округе о том не ведал.

— И что с того?

— Беречься тебе надо. Беречься.

— Если честно, то я не вижу в этом смысла особого.

— Но почему? — немало удивился седой.

— Вот принес я много всяких знаний. И что дальше? Они вам нужны? Не думаю. Ты же видел взгляд Гостяты. — мрачно произнес парень.

— Твой отец с Гостятой и повздорил. Али не помнишь?

— Мне без разницы вся эта мышиная возня. Мне важно то, что я для него враг.

— Не говори глупостей!

— Тот сармат. Как его звали?

— Арак.

— Тот Арак ему ближе, чем я. Но я Гостяту не осуждают. От дружбы с Араком он уважаем. Сдает своих. Тех, кто промыслом живет, подсказывает. Услуживает. А до него иные.

— Я сказывал, что будет, ежели так не делать, — возразил Вернидуб.

— А я сказывал, что будет, ежели дух иметь да за свое стоять! — рыкнул Неждан. — Я вам тут не нужен. Только всю воду мучу. Начну железо делать. И что? Сами же и сдадите. Али забыл, как о прошлом кузнеце сказывал?

— Там другая ситуация была.

— Разве? — усмехнулся парень. — Он стал мастером добрым. Его сарматы и приняли. А потом с торга продали. Главное, чтобы у нас доброго железа было в обрез, как и соли, и иного. Чтобы держать нас за глотку. И не давать ни вздохнуть, ни пернуть. Али не видишь того?

— Ты что туча дождевая, — покачал головой седой. — Грозовая.

— Предлагаешь мне, как дитю малому, радоваться пустому? Нет. Видно, рано я пришел. Надо уходить. Смертью или еще как. Мне тут не место.

— Не дури!

— А что не дури?

— Арак же сказал — это лето и два будущих брать с тебя дани не станет. А потом по шкурам и сахару не в четверо, а в трое от обычного.

— Ежели добро делать стану, то придет Арак и скажет — пошутил я. А если стану ругаться, так просто заберет все. Али нет?

— Небеса не дадут.

— Небеса останавливают зло, только вручая копье в руки тех, против кого оно обращено. Под лежачий камень вода не течет. Для Арака и прочих — мы что скот, разве что говорящий. Они нам оставляют столько, чтобы не сдохли. Остальное так или иначе вытягивают.

— Дурной у тебя нрав. Ой, дурной. — покачал головой Вернидуб.

— А какой он должен быть? Гостята мой враг. Арак — тоже. Как я должен мыслить о своих будущих летах? Что они станут вокруг меня песни петь да танцы танцевать?

— Гостята не враг тебе.

— Чего они с отцом не поделили?

— Не ведаю.

— Но слышал.

— Слышал, что, перепив меда, подрались из-за чего-то. Но кто там прав, и из-за чего была драка — не ведаю. Да и тебе надобно выслушать обе стороны, а не только отца стороны держаться.

— Почему?

— Потому что Гостята дядя тебе. Родич.

— Хорош родич, — нахмурился парень. — Хотя я слова отца не помню. И судил по его поступкам, ибо сказано: по делам их узнаете их. — выдал он на-автомате один из основополагающих христианских принципов.

— Он видел, что Арак ярился, и старался сгладить это.

— Он ограбить меня он хотел помочь.

— Арак был в своем праве. Он мог взять в четверо от десятой части всего, добытого охотой.

— Мясо я ему с удовольствием бы вручил. Из отхожего места. Тщательно переваренное. Прямо корчагой бы черпал. Щедро. От души.

— Мясо по традиции не берут, только шкуры.

— Мы по кругу одно и то же обсуждаем который уже раз?

— Несчетно.

— Как ты видишь, убедить меня ты не в силах. Посему мыслю, по весне я соберу свои пожитки, провожу тебя, а потом и сам куда-нибудь отправлюсь.

— Ой дурень… — покачал головой Вернидуб. — В рабство захотел? И это хорошо еще, если в рабы решат продать, а то убьют и поминай как звали.