«Реквием», состоящий из текстов, написанных с разницей в несколько лет, а то и десятилетий и лишь позднее объединенных под одной обложкой, был «соткан» из «бедных слов» тех, чьи жизни и имена навсегда исчезли268. Именно поэтому Георгий Адамович отметил, что «Реквием» – «книга, не располагающая к оценке формальной» и что «вклад в русскую историю заслоняет значение „Реквиема“ для русской поэзии»269. И в России, и за рубежом «Реквием» воспринимали в первую очередь именно как свидетельство, как дань жертвам сталинских репрессий и ГУЛАГа, а не как литературное произведение. Однако то, как Ахматова говорила в «Реквиеме» о ГУЛАГе и его жертвах, расходилось с ожиданиями эмигрантов от поэта Серебряного века, которого они еще помнили и высоко ценили. При всей кажущейся простоте и стилистической прозрачности, отличающих его от «Поэмы без героя», «Реквием» размывает границы между литературой и документом, лирическим и эпическим, личным и коллективным, воплем и молчанием, свидетельством о страдании и самим страданием. Он усложняет эстетические и социально-политические оппозиции, сформировавшие сознание русской диаспоры и лишь упрочившиеся в атмосфере холодной войны. «Реквием», предназначенный для читателей на родине и посвященный их бедствиям при Сталине, раскрытым здесь через горе самого автора, не сразу вписался в горизонт ожиданий первых читателей за рубежом.

Ахматова, в свою очередь, гордо оспаривала статус, присвоенный ей в кругах русских эмигрантов, – с одной стороны, жертвы сталинского террора, с другой – поэта, чье наследие ограничивается Серебряным веком. В последние десять лет своей жизни, когда коммуникация между Россией и заграницей частично восстановилась, она настаивала, чтобы в ней видели поэта, а не мученицу, и опровергала распространенное мнение, что с середины 1930‑х годов и до оттепели она хранила молчание и ничего не писала. Вопреки этому заблуждению в 1960‑е годы вышли ее «Поэма без героя» и «Реквием», написанные в годы так называемой немоты. И все же к Ахматовой, как, впрочем, и к «матриархам» Серебряного века в изгнании, таким как Зинаида Гиппиус и Ирина Одоевцева, относились прежде всего как к поэту ушедшей belle époque, защитнице жертв Сталина и мученице. Выход «Реквиема» в тамиздате показал, что для тех, кто очутился, как о них сказано в эпиграфе, «под чуждым небосводом», Ахматова стала чужой, как и эмигранты стали явно «чужими» для самой Ахматовой. На протяжении полувека эмиграция оставалась для нее альтернативой, которую она категорически отвергла в 1917 году. Если в «Поэме без героя», посвященной блокадному Ленинграду (истинному «герою» поэмы, не названному в заглавии), Ахматова вспоминает поэтов, художников и просто друзей, после революции уехавших на Запад, то в «Реквиеме» она воскрешает память о тех, кто отправился в противоположном направлении270. Эффект от первой публикации «Реквиема» за границей оказался сродни встрече «двух Россий», к тому времени отдалившихся друг от друга не только географически, но эстетически и идеологически тоже.

История первой публикации и восприятия «Реквиема» в тамиздате будет неполной, если не вернуться на три года назад, когда в нью-йоркском альманахе «Воздушные пути», выходившем под редакцией Романа Гринберга, впервые была напечатана «Поэма без героя». Гринберг, эмигрант первой волны, увлеченный литературой и располагавший средствами на ее поддержку за рубежом, занялся издательским делом в 1953 году, став одним из основателей другого эмигрантского журнала – «Опыты», выходившего до 1958 года271. В начале следующего года Гринберг писал сэру Исайе Берлину, одному из адресатов и персонажей «Поэмы без героя», что решил выпустить альманах в честь Пастернака, которому в 1960 году исполнялось семьдесят лет. Альманах, задуманный как «знак <…> признания и благодарности» поэту, позаимствовал свое название «Воздушные пути» у одноименного рассказа, написанного Пастернаком в 1924 году: «намекая при этом на нашу теперешнюю связь с ним отсюда»272. Согласно плану издателя выпустить альманах «не о Пастернаке, но для него»273, первый выпуск «Воздушных путей» не содержал текстов самого Пастернака, зато открывался ахматовской «Поэмой без героя» – с предуведомлением, что печатается она «без ведома автора»274.

До сих пор неясно, кто вывез из России первую редакцию «Поэмы», оконченную в 1946 году. По свидетельству Павла Лукницкого, в 1962 году Ахматова говорила, что это был некий литературовед Яковлев, которому она, однако, не давала рукопись лично275. Роман Тименчик предположил, что «Яковлев» – не кто иной, как Роман Якобсон, чью фамилию Лукницкий то ли не расслышал, то ли намеренно зашифровал, пересказывая разговор с Ахматовой. До того как эмигрировать в Прагу в 1920 году, Якобсон учился с Гринбергом в Московском государственном университете (Гринберг уехал из России двумя годами позже). За рубежом они поддерживали связь и переписывались вплоть до 1950‑х годов276. В 1956‑м Якобсон впервые с 1920 года побывал в Советском Союзе. Тогда он не видел Ахматову, но они дважды встретились несколько лет спустя, во время следующих поездок Якобсона в Россию, в 1962 и 1964 годах277. Таким образом, если не считать личного знакомства Якобсона с Гринбергом и весьма отдаленного сходства между фамилиями Якобсон и Яковлев, никаких подтверждений причастности Якобсона к первой публикации «Поэмы без героя», по-видимому, нет. Зато вполне возможно, что эту более раннюю редакцию поэмы тайком вывез – как раз успев к выходу альманаха – другой американский славист, Чарльз Мозер, в феврале 1959 года посетивший Ахматову и оказавшийся первым иностранцем, которого она увидела за тринадцать лет – с роковой встречи в 1946 году с Исайей Берлином, «гостем из будущего» в ее «Поэме»278. Мы не знаем, был ли Гринберг лично знаком с Мозером; тем не менее, учитывая время встречи Мозера с Ахматовой – меньше чем за год до появления «Поэмы без героя» в альманахе Гринберга, – такую версию нельзя исключить279.

Более поздняя редакция «Поэмы без героя» была напечатана во втором выпуске «Воздушных путей» в 1961 году с тем же предуведомлением, что публикуется она «без ведома автора», и редакторским предисловием, где говорилось, что «невозможность снестись с автором – большое неудобство для редакции», потому что нельзя понять, «что к чему относится в подчас неразборчивых „бродячих“ списках»280. Эту редакцию поэмы, завершенную в 1959 году, вывезла из России знакомая Гринберга Евгения Клебанова, посетившая Ахматову осенью 1960 года, когда приезжала в Россию по делам как сотрудница нью-йоркского турагентства «Космос». Под маской Нины, от имени которой написаны ее мемуары, Клебанова позднее рассказывала, как, зайдя в «будку» Ахматовой в Комарове, она увидела на столе, «на самом виду», рукопись «Поэмы без героя», раскрытую на первой странице. Однако Клебанова помнила, что поэма уже выходила в альманахе Гринберга годом ранее. Недоумение разрешилось, когда Ахматова сказала, что поэму она «опять переделывала, настаивая на том, что это в последний раз»281. Тименчик пишет, что Клебанову Ахматовой представила их общая знакомая, переводчица Любовь Большинцова (в тексте Клебановой названная Владимиром). Если верить мемуарам Клебановой, то на следующий день Анна Андреевна снова пригласила их в Комарово «так, чтобы не было посторонних»282