На улицах все говорили о конституции. Казалось, каждый второй носил в кармане свой собственный проект: кроме известного «полуофициального» варианта от канцлера А. Р. Воронцова, мне поступили проекты от адмирала Мордвинова, Валериана Зубова, и даже от писателя Карамзина!
Но, разумеется, никто не собирался отдавать написание основного закона на самотёк.
Когда конституционная инициатива Воронцова закончилась фиаско, я решил собрать комиссию, на которой подробнейше рассмотреть все положения грядущего Основного закона, дабы не было больше этих порожних законодательных инициатив. Одним из основных разработчиков правительственного проекта стал, конечно же, Радищев — ему было поручено составить и согласовать сразу несколько его разделов. Кроме того, ещё он занимался крестьянскими делами, составляя несколько законодательных актов, посвященных устройству пореформенной деревни и разграничению крестьянской и помещичьей собственности. Я всячески его ободрял и поддерживал, помня о нестабильность подорванной невзгодами писательской психики (в известной мне истории Радищев покончил с собою, импульсивно отреагировав на какую-то критику со стороны начальства). Работа его была не так проста, как может показаться. Высшие классы (и Воронцов в том числе) активно тянули одеяло на себя, в своих проектах щедро награждая дворян различными привилегиями. Например, странным предметом для разногласий стало желание дворянства «быть судимыми лицами одного с нами состояния» то есть дворянами же. Я хотел всесословный суд с участием присяжных; дворяне были категорически против, не желая ни в какой степени вставать на одну доску с бывшими «рабами».Александр Николаевич всегда проявлял принципиальность и не шёл на поводу даже у бывшего начальника, так много помогавшего ему во время ссылки. Однажды мы так заработались, что не заметили наступление вечера; и я пригласил Александра Николаевича на ужин.
Сегодня во дворце был прекрасный ростбиф прожарки medium rare, как всегда, вызывавший ужас Натальи Александровны, оранжерейная спаржа, консоме из рябчиков и салат, отдалённо напоминающий «цезарь с курицей», но только не с курицей.
Наташа возилась с ребёнком: Александр Александрович впервые пробовал что-то, кроме молока. Вокруг него одновременно приплясывали моя супруга, гувернантка Прасковья Ивановна, и двое фрейлин. Радищев посматривал на всё это несколько диковато: ведь детей до 15-ти летнего возраста категорически на сажали ни за стол, ни даже рядом!
— Как поживаете в Петербурге? — начала светский разговор Наталья Александровна, когда сына, наконец, накормили и унесли.
— Всё лучше, чем в Поднебесной империи, под боком которой я не так давно обитал! — ответил Александр Николаевич, опасливо ковыряясь в кровоточащем мясе.
— Да, кстати, вы ведь так и не рассказали, каково вам пришлось тогда в Кяхте! Вы ведь тогда даже ездили в Китай на переговоры? — вдруг вспомнил я.
— Да, было дело!
— Ой, а расскажите, как там всё, в Китае? — вдруг заинтересовалась и Наташа.
— Как говорят, хорошо там, где нас нет! Итак, довелось мне побывать в составе нашей миссии, проводившей переговоры по поводу возобновления Кяхтинской торговли. Вашею, Александр Павлович, милостию в ссылке я был назначен на Кяхтинскую таможню; однако же, когда я прибыл на место, оказалось, что торговля наша с Китаем, как была прервана восемь лет назад из-за ограбления китайского купца бурятами, так по ту пору и не возобновилась.
— А в чём там было дело? — удивился я. — Ведь грабителей тогда вроде нашли?
— Да, этих подлецов к тому времени поймали и изобличили; да только цинам не понравилось, что вместо смертной казни у нас преступников приговорили к битью кнутом и ссылке. У нас ведь, как известно, натуральной смертной казни со времён Елизаветы Петровны нет, хотя упорное битие кнутом вполне ея заменяет; однакож китайский чиновник, дзаргучи Юнлин, упорно настаивал на строгом выполнении договора 27-го года, требующего смертной казни, и приказал китайским купцам до тех пор прекратить торговлю. Напрасно убеждали его, что от порки кнутом обычно умирают — китайцы ничего не хотели слушать.
— Вот ведь кровожадные! — осудила китайские нравы Наташа.
— Да уж, у них там приняты такие казни, что за столом о них рассказывать совершенно неприлично! Так вот: торговля стояла, зато умножилась контрабанда, — незаконные поездки торговых людей из Китая и в Китай. Не успели мы с этим разобраться, как случилася новая напасть: цинский подданный, лама по имени Самайрин заявил, что, заблудившись, попал в киргиз-кайсацкие кочевья, где его поймали и продали в рабство в Россию. В доказательство показывал письмо от губернатора русского города Оромдоо, где тот пишет торгоутскому князю, уверяя его в намерении отвоевать его земли у Цинов. Насилу удалось убедить китайцев, что письмо подложное: в России ведь нет города с названием «Оромдоо»! Вскрылось, что на сургучной печати оттиснута обычная монета с гербом Российской империи, а само письмо написано с чудовищными ошибками. В конце концов этот Самайрин сознался, что сочинил письмо сам, боясь наказания за незаконный переход границы.
— Как интересно! Какой-то субъект чуть было не устроил войны между Россией и Китаем? А мы тут, в Петербурге, и знать не знаем! — возмутился я.
— Да, Александр Павлович, вот такие чудеса! — произнёс Александр Николаевич, сочувственно смотря своими тёплыми тёмными глазами. — Да чему удивляться, если вся Сибирь в Петербурге почитается не частью России, а просто неким бездонным колодцем, из которого нужно вытаскивать золото вёдрами, не отдавая ничего взамен! Но, мы отвлеклись…
Итак, Саймарин был разоблачён, последние препоны пали, и начались уже переговоры об отправке посольства: не могу сказать, чтобы они были легки! Проходили дни и недели, и ничто не предвещало нашего скорого отъезда. Чрезвычайная медленность в ответах китайского правительства последовала за первою его поспешностию; постоянно следовали придирки, неуместные требования, и время терялось в бесплодной переписке. Большим препятствием к сближению оказалась многочисленность свиты; более всего пугали китайцев сорок драгун с капитаном и двадцать казаков с сотником, данных послу в виде телохранителей. Были еще другие, посторонние причины, действовавшие на нерешительность и сварливость китайцев. Наша сторона, конечно, тоже немало во всём виновата: мы любим похвастаться, попугать, и чужестранные газеты давно уже говорили о великих приготовлениях наших и каком-то замысле на Китай. Доходили также слухи, что добрые наши союзники, англичане, не оставив того без внимания, усилили против нас свои происки. Коварное это правительство, которое завистливыми очами глядит на все концы мира, в мыслях тайно пожирает китайскую торговлю и кончит тем, что у нас на носу ею овладеют!
— Ну, это мы посмотрим, — сухо ответил я. — А что было дальше?
— Итак, мы всё ожидали отбытия. Руководитель посольства нашего, господин Нагель, особо от нас требовал, чтобы мы не показывали нетерпения; изъявление скуки, малейшее любопытство в сем случае ставились нам в величайшую вину. Это непременное требование в общении с китайцами: не показывать, что ты алчешь своей цели, иначе они заломят такую цену, что волком взвоешь! Стараясь сохранить всю важность государственного достоинства своего, наш посол до окончания переговоров ни себе ни нам не позволял даже видеть китайцев; для того нам воспрещено было ездить в торговую Кяхту, а их не пускали в Троицкосавск. Письма и газеты из Петербурга приходили к нам исправно; только новости никогда не были свежи, потому что почта ходила оттуда полтора месяца, иногда и долее.
Лишь около половины декабря 91-го года дзаргучей* Юнлин и комендант маймачинский потребовали аудиенции у посла, и мы в первый раз увидели китайцев. Он явился с приятным известием, что молодой родственник императора, Бейс, с многочисленною свитой уже на пути из Пекина, чтобы встретить и проводить туда наше посольство. Затем снято запрещение ездить нам в торговую Кяхту и в Маймачин, и я не из последних сим дозволением воспользовался.
