— Китайский город? Как интересно! — воскликнула Наташа, налегая на спаржу.

— О, да! Маймачин — единственный китайский городок, который я видел, и весьма примечательный. Он построен правильным четвероугольником и весь обнесен превысоким забором; разбитой, как регулярный сад, и самые улицы его могут почитаться узкими аллеями; все строения там совершенно одинаковой вышины, приземистое, сплошное, без малейшего разрыва и единого окна. Такою улицей идешь, как коридором, между двух стен, вымазанных сероватою глиной; справа и слева дома различаются только раскрашенными воротами со столбиками и пестрыми над ними навесами. На каждом перекрестке есть крытое место с четырьмя воротами, так что всякая улица может запираться, как дом; над крытым же местом всегда возвышается деревянная башня, в два или три яруса, расцвеченная, с драконами, колокольчиками, бубенчиками, какие вы видели на картинках или в садах. Это давало Маймачину довольно красивый вид, особливо в сравнении с двумя нашими Кяхтами, большою и малою; но беда, если пожар: ничто там не уцелеет!

На другом конце города пустили меня в китайскую божницу, посвященную богу брани; он находится в особенном месте или приделе и стоя держит за узду бешеного коня. В главном же храме видел я колоссального Конфуция, богато разодетого, высоко на фоне сидящего, и массивную, пудов в двадцать, железную полированную лампаду, день и ночь перед ним горящую.

— И там -то и были у вас переговоры?

— Точно так, Александр Павлович! Лишь только посол узнал о прибытии Бейса в Маймачин, — продолжал Радищев, — тут же имел у посла публичную аудиенцию, на которой мы все присутствовали; потом другую, приватную. Нагель, стараясь приноровиться к восточной напыщенности речей, через переводчика так и сыпал гиперболами, на кои Бейс отвечал тихо и скромно; а между тем Байков в углу со смехом ругал китайцев непотребными словами, не замечая, что в свите Бейса находились маймачинцы, очень хорошо понимающие русский язык и любимые народные поговорки. Китайский принц оказался совсем не похож был на китайца: худощав, смугл, с правильными чертами, черными глазами и усиками, с нежным и приятным голосом; он всем понравился. Наряд китайцев невольно смешил нас: куриозно было видеть мужчин в кофтах с юбками. Всего страннее показался мне экипаж, в котором привезли Бейса: это была арба на двух колесах с оглоблями. Забавны показались нам и воины китайские, с луком и колчаном за спиной, со стеклянною шишкой на шапке и с прикрепленным к ней павлиньим пером. Я видел, как сии герои, обступив наших драгун, сидящих на коне, смотрели на них с ужасом: правда, народ был подобран все рослый, усастый, лошади под ними были как слоны, и каски на них в аршин вышиною; но все-таки солдаты другой азиатской нации, при виде их, умели бы скрыть свой страх; эти же азиатские амуры казались испуганными донельзя.

— В общем, войска богдыхана вас не впечатлили, — резюмировал я, подливая Радищеву лафиту. Александр Николаевич же настолько уже освоился, что принял это совершенно спокойно.

— Несколько тысяч нашего войска легко одолеют полмиллиона китайцев; это не моё мнение — я ведь в военных делах не силён, это говорят местные жители. Впрочем, торговля с китаем много выгоднее войны!

Итак, торговый договор наконец был подписан, и в Кяхту потянулися чайные караваны. Пользуясь случаем, Нагель попытался договориться об аудиенции у богдыхана; тут представлена ему была репетиция того церемониала, который должен был он соблюсти при представлении императору. В комнату, в которой поставлено было изображение сего последнего (нет, не сам он, а всего лишь изображение!) должен был войти наш посол на четвереньках, имея на спине шитую подушку, на которой покоится верительная его грамота. Ларион Тимофеевич отвечал, что согласится на такое унижение тогда только, как получит на то дозволение от своего двора; китайцы не стали ждать. На том и делу конец!

Наступил для посольства день отъезда, 21 декабря. Снегу не было; холод несколько дней начал усиливаться; в это утро термометр на солнце спустился на 14 градусов ниже точки замерзания. Перспектива была неутешительна: дни проводить в колясках или верхом, а ночью в клетчатых, войлоком укутанных юртах или кибитках; посол мрачен, все другие печальны. Первый раз в жизни услышал я слово бивуак, не зная, что через несколько дней должен буду испытать его значение. С кем-то, на дрожках, рано поутру отправился я в малую Кяхту. Скоро прибыл посол с дружиной и в деревянной церкви выслушал благодарственный молебен, что исполнил он благополучно указание государыни императрицы; тут же и кяхтинские купцы поставили каждый по пудовой свечке.

— Да, сложно иметь дело с китайцами. А подскажите, Александр Николаевич, известно ли, какими путями можно достичь с этим народом успехов в делах?

— Дело сие почти невозможное! Но, если кто и знает пути, — тут Радищев глубокомысленно поднял вилку, будто подчёркивая свою мысль, — так это отцы иезуиты. Они больше ста лет как живут в Китае, пользуются там уважением, насколько вообще там может быть уважаем иностранец; часто выступают переводчиками и имеют свои подворья! Особенно среди проживающих в Китае известен и уважаем пастор Габриэль Грубер. Уж не знаю, чем он их прельстил, но китайские иезуиты о нём самого высокого мнения!

Так-так, подумалось мне. А иезуиты-то в настоящий момент — «мои сукины дети»! Кстати, их генеральный викарий, Габриэль Линкевич, давно уже дожидается аудиенции. Надо спросить его об этом Грубере…

Тихонько подозвав Трощинского, я приказал ему незамедлительно эту аудиенцию и устроить.

Радищев тем временем рассказывал свои злоключения по дороге из Сибири.

— Вот, тяжко вам пришлось в ссылке! — заметила Наталья Александровна.

— Тяжело жить в Сибири, но люди там хорошие. Как я многажды замечал, чем суровее условия жизни, тем добрее народ, в той стране проживающий. Поверите ли, у меня сердце сжалось, когда пришлось мне расставаться с товарищами; за шесть лет свыкся я с ними в ссылке! Все простились со мной дружески, все накануне снабдили меня письмами в Петербург.

— А как доехали из Сибири? Должно, путь долог и опасен?

— На улице и по дороге зрелище было любопытное, совсем необыкновенное. Обе Кяхты, Маймачин шли вместе с громадным обозом, что тянулся более чем на версту. Все, что шло через Сибирь отделениями, было тут собрано вместе с присоединением драгун, казаков и свиты китайского князька, которая была вдвое более посольской. Целые табуны диких, степных лошадей были впряжены в повозки и европейские коляски, каких они от роду не видывали; они ржали, бесились, становились на дыбы и часто рвали веревочные постромки. На козлах сидели монголы с русскими людьми, которые учили их править. Другие монголы, привлеченные любопытством, носились кругом на своих лошаденках. Впереди, ужасно величественный, посол ехал верхом со своею кавалькадой. Шум, гвалт, кутерьма! С сим удивительным поездом и доехали мы до самой Перми.

Вообще, наверное, нет в России дороги гаже, чем Сибирский тракт. Хорошо, что возвращался я зимою; в иное время обозы там способны просто утонуть в грязи!

— Ну, дороги-то у нас везде не очень! — меланхолично заметил я.

— Да не скажите! Вот в этой самой Пермской губернии — там всё совсем по-другому! Главные дороги там дренированы, устроены приличные мостки, а виной всему местный губернатор — Карл Фёдорович Модерах. Очень деятельный немец, и совершеннейший бессеребренник!

«Модерах» — отложил я в памяти фамилию человека, способного побеждать одну из всегдашних русских напастей; затем спросил:

— Как интересно! А мне вот говорили, что на левом берегу Амура китайцев совершенно нет. Так ли сие?

— Истинная правда. Собственно, их и с правого-то берега немного. Маньчжуры, господа китайцев, запрещают тем селится в северных краях, да и сами китайцы не особо стремятся в холодные сии земли. Для них это тяжело — нет ни привычного им продовольствия, много необычных для них болезней, особливо от местных лесных клещей…*