Президент не подхватил мою игру.

— Гм, интересная выдумка, — сказал он. — Кто еще верит в эту сказку?

— Господин президент, — я с упреком покачал головой. — Здесь больше никого нет, поэтому прекратите клеить дурака. Там все в ваших отпечатках. Вы ведь были на стадионе, под сценой, этой ночью. Уже не говоря об оставленной там палке, которую вы вчера ошибочно вынесли из моей палаты, это легко можно проверить по камерам наблюдения в больнице.

— Что за ерунда? — вмешался в наш диалог Безликий. — Я гарантирую, там все чисто, — заверил он президента.

— Боюсь, ваш президент вас немного подставил.

Антоненко ответил не сразу. Я решил, что он не будет объяснять ничего подчиненному. Но Безликий был уже более чем подчинен — он стал сообщником, и капля его сомнения могла разъесть кислотой президентские планы.

— Я не знаю, почему я там оказался, — теперь президент отвечал уже Безликому. — Сейчас кажется, будто все было в тумане. Надеялся спросить его, — он ткнул в мою сторону дулом пистолета, и я сразу же спрятался за трубы. — Но даже если мои отпечатки найдут после взрыва, кто подумает меня дактилоскопировать? Никто не снимает пальчики у президентов. И потом, когда толпа разбежится, я спустюсь вниз и помогу выносить раненых. Помните, как Штирлиц объяснил появление своих отпечатков на чемодане советской пианистки?

Безликий помнил.

— Всегда можно сказать, что вы оставили их, когда переносили раненых.

— Именно так, — президент дождался, пока я снова явлюсь из-за труб. — Но я не понимаю, Эдем, если вы все знаете, зачем спешили на стадион, а не позвонили в полицию? Надеялись ли самостоятельно обезвредить бомбу и стать героем?

— Я не сапер, — ответил я. — Я бы сообщил в полицию, но сначала должен был забрать свою палку, потому что вы оставили ее под сценой, рядом со взрывным устройством.

— Испугались, что там найдут не только отпечатки мои, но и ваши?

Похоже, он действительно не верил, что я три дня пробыл в коме. Не удивлюсь, если президент предполагал: все, что произошло с ним вчера, это часть какой-то спецоперации.

— В набалдашнике этой палки — лекарство от моей болезни. Единственный на сегодняшний день экземпляр.

Президент взглянул на Артура, о котором, казалось, все забыли. Тот неохотно кивнул.

— В этом человек: сначала позаботиться о своей шкуре, а потом звонить в полицию и спасать человечество. А теперь главный вопрос: откуда вам все это известно?

— Нет, — я помахал пальцем. — Ответ в обмен на ответ. Теперь мой черед спрашивать.

Безликий двинулся ко мне, но президент снова его остановил. Он понял, что насилием от меня ответов не добиться, а кружка его любопытства была наполнена еще только на четверть.

— Спрашивайте.

— Почему? — спросил я. — Почему человек решает переступить кровь, чтобы сохранить свою власть?

Президент не скрывал удивления — последнее, чего он ждал, так это вопрос с морали.

— Почему? — повторил он, и вышло, что теперь он спрашивает себя. — Может.

Такого лапидарного ответа мне было мало, и президент это понимал.

— Знаете эту дилемму о человеке, который стоит на мосту и видит, как несется вагонетка?

Еще бы не знал.

— На рельсах пять рабочих, а рядом, на мосту, мужик размером с полтора центнера, — продолжил президент, не ожидая моей реакции. — Можно толкнуть его под рельсы и этим спасти других, или следить и дальше — и люди погибнут. Меня эта загадка всегда раздражала. Если у меня есть власть толкнуть толстяка, почему я должен заниматься только мнением, или этично обменять одну жизнь на пять? Здесь можно подойти по-другому.

Потому что сила не обязывает — она позволяет.

Возможно, мне интереснее проверить с точки зрения физики способна ли эта туша весом в полтора центнера остановить однотонную вагонетку. Почему это не может быть достаточно веской причиной сделать выбор в пользу рабочих? Может, наоборот: мне хочется достать телефон и снять, как вагонетка врезается в толпу людей. Еще вариант: мне хочется выпить, и толстяк — удобная компания, он знает дорогу в ближайший бар. Да что там, может, мне просто хочется отвлечься и уйти, думая о собственных проблемах, а не о людях на рельсах. Чем бы это ни кончилось, это не кончится иначе, чем в других случаях: погибнет либо толстяк, либо пятеро рабочих. Единственный возможный результат и позволяет мне руководствоваться при выборе любыми удобными аргументами. Самой силы маловато. Сила распорядиться силой по собственному желанию вот что важно.

Десятилетиями цивилизованный мир отнимал ради слабых права у сильных, все сильнее сжимая сильных у тисков. На смену классической дискриминации пришла положительная дискриминация. На смену свободе слова — дикая форма толерантности, ежегодно устанавливавшая все новые барьеры. Но если ты сжимаешь графит, нужно уметь остановиться в тот момент, когда он превратится в бриллиант.

Слабые горланили о равенстве, но где оно, ваше равенство, если вы ограничиваете возможности сильных? Если сила только придавала вам уязвимости в обществе, под лозунгом защиты слабых разрушало то, что сильные строили годами на фундаменте своей мечты, пота и крови. Слабаки, как гиены, объединялись в стаи, чтобы загнать льва, и твердили при этом о справедливости.

Но бриллиант рассыпался на занозы.

Я начал замечать это в 2014-м, когда Россия вторглась в наш Крым, предлагая новый передел мира, а ответный мир принялся угрожать пальцем вооруженным до зубов людям. Но это был не просто передел мира — это было изменение вектора ценностей. Мир увидел, что сила может быть аргументом. И миру, уставшему от наждачной бумаги толерантности, стало это нравиться.

Простые ответы более привлекательны, чем сложные объяснения. Черно-белый мир более понятен и честен, чем цветной. Человек не просто поставил эмоцию выше чувств — он стал этой эмоцией. Время поисков варваров изменилось на время ожидания их, потому что никто не ждет их сильнее, чем человек, который не признает, что сам стал варваром. Чем же слабые ответили на экспансию силы? Решили сильнее сжать тиски культуры отмены. Назвали обогащение культур культурной апроприацией. Слабые показали, что варвары правы.

Этот мир нуждался в ремонте. Ибо чувство отторжения, вызванное ультратолерантностью, собираясь по капле, однажды просто разорвало бы его на куски.

И вот мы, варвары, взяли в руки разводные ключи…

Президент тряс палкой — как разводным ключом, забыв о больной ноге. Голос его гремел, как у Зевса, спустившегося на эту крышу и обретший человеческий облик. И когда он наконец умолк, его слова еще некоторое время парили в воздухе с электрическим треском. В этот момент становилось очевидным, как человек с такой харизмой мог выбраться на вершину власти. Даже Безликий, которого трудно было обвинить в сентиментальности, стал бледен, словно его схватили за сердце.

— Вы намерены взорвать людей ради сохранения своей власти, — напомнил я. — Это ваш разводной ключ?

Его пламя уже прочехло до жарки, но мои слова, как мехи, снова раздули огонь в доменной печи.

— И мне потом с этим жить. Это мне вспоминать лицо погибших и осознавать, что ни одно раскаяние такого греха не искупит. Это моя жертва, и я приношу ее ради своего народа. Меня интересует не власть, нет. Власть тяжелая ноша, и я несу ее только потому, что знаю наверняка: кроме меня, никто с этим не справится. На одной чаше весов — несколько случайных жизней, на другой — будущее страны. И если у меня уже есть сила выбирать и сила распорядиться этой силой, я выбираю будущее. Сегодня на телеэкранах украинцы увидят, как из пепла возрождается национальный герой, который сначала поможет раненым, а потом поведет людей…

Посошок застыл в его руке, сам он стал как мраморный памятник, и только подвижные губы и подбородок, то и дело подергиваясь, выдавали в нем живого человека.

Но один из нас не собирался наблюдать дальше этой метаморфозы. Об Артуре все забыли, я тоже, и это было ошибкой.

Плавно, как уснувший на волнах лебедь, Артур сокращал расстояние между собой и президентом. Ладен поспорить: сосредоточившись на действии, он не слышал ни одного слова из сказанного. И в тот момент, когда все остальные были поглощены речью президента, Артур бросился на него.