[11] У нас чаще пишут «каталонцы». Но автор дружит с тамошними мужиками — они на «каталонцев» почему-то обижаются: «Мы — каталанос!». Не знаю, почему, но обижать хороших людей не стану.
[12] Дословно — милиционеры. Почти то же самое, что Красная гвардия в России, только хуже. Красногвардейцев хотя бы азам обращения с винтовкой обучали, а милисиано, по воспоминаниям, даже заряжать оружие учились прямо в боях. Люди, безусловно, храбрые, а гибли зачастую бесполезно.
[13] Экипаж — это не только те, кто непосредственно летает, но и те, кто боевые вылеты обеспечивает, как-то авиамеханики и оружейники. Как верно заметил не помню кто, «Победа в воздухе начинается на земле».
[14] Ferrer по-каталански «железный». Реальная фамилия реального механика. Только служил он не с американцами.
Глава 6
VI
Испанское небо, 16 декабря 1936 г.
— На нас пошлют огонь и дым,
Цистерны сжиженного газа.
Следи, пилот! Ищи следы,
Чтоб всё взорвать и скомкать разом.
Ты будешь слышать гром атак,
Где бронепоезд не сгодится,
Где не пройдет тяжёлый танк, —
Там пролетит стальная птица![1]
Молодцы, испанцы! Не все, но те, кто придумал и изготовил движок — точно! Да и Кармона с Феррером, его реанимировавшие — тоже орлы! Хоть и не летучие. Ничего, за Пепе я полетаю, а Гонсало сейчас главное — от восторга из задней кабины не вывалиться. Всё-таки второй полёт у человека, понимать надо. Первый был «вывозной», проверяли, как «Бреге» себя в воздухе ведёт. А сейчас — боевой вылет всем эскадроном. Только Лорд остался торчать на земле: он теперь «безлошадный», да у дю Беррье прямо на взлётке что-то, похоже, с мотором случилось. По крайней мере сверху было видно, как к его машине испанцы в моно[2] приближались: вроде бы техники, я с верхнего ракурса лица не разобрал. Так что летим двумя тройками: ведущими Акоста и Тинкер. Мы со Шнайдером висим хвостиками у Тинкера, кузены Томпсоны — у Акосты. Эдик Шнайдер — самый молодой из пилотов, он одиннадцатого года рождения, хотя и прекрасный летун. Но до уровня командира звена пока не дотягивает — слишком большой индивидуалист. У меня — мало официального, подтверждённого документально налёта. Не сознаваться же, что в башке у лётчика Русанова засел путешественник во времени, двадцать пять годков прослуживший в ВВС и ещё два десятилетия — в ДОСААФе? В «дурку», может, и не сдадут — хотя, судя по давешнему «приключению» Лорда здешние испанцы и без того психованные, могли ведь мужика и шлёпнуть из-за эмоций. А вот летать точно могут и не позволить. А я — настоящий я, Бехтеев, а не Русанов, если уж быть честным самому с собой, — здесь, в Испании, только из-за возможности летать. Пусть на «динозаврах», пусть — заранее зная, что воюю за сторону, которая потерпит поражение. Но летать! Летуны меня поймут: небо — это Небо. А кто не испытал, что такое — штурвал в руках, тем и не объяснить. Писать письма Сталину о том, что в сорок первом году Гитлер нападёт на СССР, конечно, можно. Вот только кто ему эти письма от белоэмигранта покажет? Добро, если в архив сдадут, а не на гвоздик в сортире повесят: с туалетной бумагой в Союзе пока плохо. Она как бы и есть — но по факту её почти никто не видел «вживую», а письма пожамкать можно — и сойдёт. Перелететь в СССР? У «Бреге» дальности полёта точно не хватит. Даже если «на перекладных» — как доказать, что я не контра недобитая, а наш, советский, только из грядущих времён? Вот то-то и оно. Даже если и не признают американским шпионом, то спрашивать станут вдумчиво и болезненно. И в результате с девяностодевятипроцентной вероятностью — опять-таки не дадут летать.
Что до проигранной войны… Сейчас, в декабре тридцать шестого, мой отец — настоящий отец — надраивает сапоги или дневалит на тумбочке в Орловском танковом командном. На фронт попадёт в сорок втором, поскольку по распределению сперва окажется где-то в Туркестане и больше года будет забрасывать командование рапортами. Войну сумеет пережить, хоть и не в генеральских чинах, а с капитанскими погонами, зато с шестью жёлтыми и парой красных нашивок за ранения на груди, ещё и меня произведёт на свет и воспитает. А тесть, батька моей покойной жены, дважды попадёт в плен, совершит шесть побегов, успеет попартизанить в Батальонах Хлопских[3], а после войны ещё четыре года будет вылавливать аковцев и бывших полицаев по белорусским лесам и нелепо умрёт от воспаления лёгких в пятидесятом.
Так вот мне почему-то думается, что если сегодня удастся пришибить бомбой пару здешних фашистов, а ещё лучше — мечтать, так мечтать! — вогнать в землю хоть одного «хейнкеля[4]», то в том самом сорок втором году эти фашисты не станут стрелять в наших ребят под Ленинградом[5], а сдохший в Испании пилот Лютваффы[6] не будет расстреливать с воздуха санитарно-эвакуационный поезд, в котором, вместе с другими ранеными и медиками везли и моего отца, и других — чьих-то отцов, братьев, впоследствие — дедов и прадедов. И чтобы этого вот не было, придётся сегодня поработать.
Пропеллер, громче песню пой!
Неси распластанные крылья.
За вечный мир в последний бой
Летит стальная эскадрилья!
Лечу. Пою. Никому не мешаю — раций на наших горе-бомбардировщиках нет, а Гонсало по-русски не понимает, хоть «Бреге» и снабжён примитивным переговорным устройством: просто шланг, протянутый из передней кабины в заднюю и две резиновые… Ну, пусть будет «воронки», хотя форма не очень конусовидная. Движок гудит ровно, ветер в открытой кабине лупит в морду лица: вот только я себе не враг: кожаная маска с подкладкой из кротовьей шкурки, поверх — очки-консервы, на голове отличный американский лётный шлем. Вот Гонсало сейчас хуже: шлем-то ему выдали, хоть и бэ/у, а всего прочего, включая перчатки, не нашлось. Сидит теперь, натянув до носа воротник вязаного свитера, дубарики ловит. Звиняй, хлопче, но Денис Румянцев приобретал всё в расчёте на себя одного, а мне имущество перешло и вовсе «по наследству». Знал бы, что у испанцев такой бардак со снаряжением — специально бы пробежался по нью-йоркским магазинам, прикупил чего-нибудь. Но увы…
А вот и фронт… По крайней мере отдельные узлы обороны. Что характерно для этой войны и местного менталитета, противники даже обозначили себя флагами[7]. У республиканцев их штук пять, все — чёрно-красные. Один укреплён на какой-то куче булыжников, другой свисает из окошка сложенного из ракушечника дома с разваленной крышей, судя по всему — нежилого. Остальные, поменьше, торчат на бруствере единственной вьющейся по склону траншеи. Анархисты, что сказать: киркой и лопатой работать не любят, а вот помахать флагами и покрасоваться с винтовками перед сеньоритами рады завсегда. Покойнички потенциальные. Ну да я им не папа и не непосредственно командующий сержант, чтобы учить жизни. Не научатся сами — помрут.
Красно-жёлто-красный флаг имеется и у франкистов. Они воткнули его в вершину сооружённой из камней баррикады, которой перегородили автомобильную грунтовку. Так-то траншеи у них накопаны чуть в стороне, и накопаны основательнее, чем у чёрно-красных. Вон, даже орудийные дворики с полевыми полковушками просматриваются, несмотря на маскировку. Один, два, три… То ли неполная батарея, то ли взвод-переросток. О, разглядели наши опознавательные знаки, зашевелились. Ты гля! Стреляют! Ну, из винтовок сбить самолёт — задача не простая. В Красной Армии за такой успех орденами награждают. Вернее, станут награждать. В Отечественную. Не слыхал я, чтобы на Халхин-Голе или а третью Финскую[8] это кому-то удалось. Не зря Твардовский в «Тёркине» о таком писал: «не зенитчик и не лётчик, а герой — не хуже их!». У мятежников тоже однотипные нашим «Бреге-18» имеются, вот с земли сразу и не разобрали, кто летит. А это мы летим, с гостинчиками!
Анархисты тоже сообразили, кто у них в обоих ухах жужжит, обрадовались. Руками машут, оружием, даже шапками кидаются. Кое-кто вовсе страх потерял, из траншейки повыскакивал, восторги проявляя. Подстрелят же балбесов! Испанцы, одно слово…
