Все эти ребята, здоровенные и мускулистые, старались демонстрировать хорошие манеры. Принимая свои напитки, они оттопыривали мизинец.

– Джи, Гикки, ты выглядишь снэззи![109] – восклицали они при виде своей жены, вихляющейся в костюме-тройке. Все они, без исключения, делали беби Кассандре козу. – Хай, Кэсси! Как дела, моя конфетка?

Девочка приветствовала их очаровательной улыбкой, однако глазенки ее катались слева направо и обратно: слишком много было папочек для одного инфанта.

– Вот так прорва мужей, – сказали мы осторожно. – Где вы их выращиваете, Гикки, если не на ферме?

Она смущенно присвистнула по-французски:

– C’est la vie!

Снова и снова мужественные голоса звучали в домофоне, двери распахивались, и новый муж в своей татуировке присоединялся к компании. Все они топтались в нашей квартире и, казалось, были готовы пуститься в пляс. В конце концов так и случилось: они начали свой неуклюжий танец, который, как мы поняли, был своего рода ритуалом прощания. Только после того, как последний муж покинул помещение, мы заметили, что вместе с ними исчезли: беби Кассандра, ее мать Гикки, наш костюм-тройка и наш французский бульдог Гюго. Мы сидели в углу гостиной, оглохшие от внезапной тишины. Одна лишь единственная вещь напоминала о столь внезапно разыгравшейся и столь же внезапно исчезнувшей вечеринке: забытые жалкие джинсы Гикки. Мы швырнули этот предмет вымысла в окно, прямо в мощный поток воздуха, которому случилось пролетать мимо. Хлопая штанинами, джинсы удалились в сторону тлеющего горизонта.

С той ночи прошло много лет. Кажется, не менее восемнадцати, но кто считает? Адамс-Морган существенно не изменился. Как прежде, он был бурнокипящим и расслабленным в одно и то же время. Впрочем, некоторые изменения, разумеется, накопились. Из них самые заметные сразу бросались в глаза всякий раз, когда мы бросали взгляд на свое отражение в витрине. Мы постарели. Наши бакенбарды и косица стали седыми. Мы отказались от нашего дерзкого прикида. Не было больше ни треуголки с плюмажем, ни серебряных шпор. Вместо этого у нас развилась склонность ко всему мягкому: вельветовый костюм, ирландская твидовая шляпа, кашемировый шарф, туфли из оленьей кожи. Мы придерживались диеты и перечитывали классиков. Народ Адамс-Моргана к нам привык и называл нас «наша старая гвардия». Больше того, коммодор Крэнкшоу однажды осторожно предложил нам занять позицию его заместителя по части подбора разбитой посуды. Для дальнейшей циклической переработки, разумеется.

По-прежнему нам нравился этот уголок мира, и мы жалели только о том, что он не расположен на острове, омываемом теплыми океанскими течениями, подсушенном благосклонными солнечными лучами и продуваемом прохладными бризами. Увы, он не был там расположен. Осадки и влажность частенько выводили нас из себя, однако мы все-таки получали удовольствие от этого места действия, потому что там было славно.

Однажды мы шли домой, неся пучок экологически чистой моркови и упаковку безалкогольного пива, когда к нам подошла худенькая девушка лет восемнадцати. Она мягко сказала:

– Добрый вечер!

– Добрый вечер, мисс! Чем мы можем быть вам полезны?

Она счастливо засмеялась:

– Как мне нравится ваше множественное число! Клянусь, я всегда обожала ваш плюраль! – Что-то было в этой молодой особе несказанно невинное и добродушное.

– Имели ли мы честь видеть вас ранее, мисс? – спросили мы.

– Ну конечно же! – воскликнула она. – Присмотритесь! Неужели вы меня не узнаете? Я Кэсси, беби Кассандра, как меня звали в те дни. Я была приторочена к левому бедру моей матери, припоминаете?

– Это удивительно, – сказали мы. – Вам в ту ночь, если это были вы, было всего шесть месяцев. Как вы можете помнить нас?

Она потупила глаза.

– Я помню все: ваш диван, и жвачку с кетчупом, и ложку клубничного шейка, которую я с таким наслаждением проглотила, и вашего Гюго, который последовал за мной и стал лучшим другом моего детства, и танцующую вокруг толпу моих отцов. – Она подняла глаза, они сияли. – Уж если вы не помните меня, припомните мою мать, мою драгоценную женщину с ее гигантским размахом рук сродни альбатросовым крыльям.

– Конечно, мы помним Гикки, – сказали мы и добавили осторожно: – Ну, как она?

Кэсси вздохнула:

– Она всегда легко взмывала ввысь, однако, увы, ей всегда было трудно благополучно приземлиться. Ее конечности были слишком тяжелы для приземлений. Однажды на сильно пересеченной местности она переломилась.

– Как это грустно, – вздохнули и мы.

Мы заняли столик на тротуаре возле углового кафе. Как многие другие заведения в округе, это кафе теперь принадлежало нашему бывшему другу психологу. Он сам в своем новом бурнусе, окруженный группой верных пациентов, шествовал мимо, как бы не замечая нас с девушкой. Без сомнения, он уже прослышал, что нам была предложена позиция по надзору за битым стеклом, а ведь коммодор Крэнкшоу был здесь его архисоперником. В недавние годы доктор Казимир Макс изменил манеру своего обращения с людьми. Если раньше он впивался взглядом прямо в человеческие лбы, стараясь прочесть их мысли, теперь его глаза скользили выше, как будто он подсчитывал клиентов по макушкам. Сегодня он по идее должен был быть доволен: улицы были полны потенциальных пациентов и к тому же многие из них быстро превращались в посетителей кафе. Тем временем саксофонист на углу играл «Около полуночи», а на другом углу проповедник вопил, как обычно: «Отрекитесь от сирен Христианства!»

– А что с вами было, беби Кассандра, как вы провели эти восемнадцать лет? – спросили мы тепло, но осторожно: сильные эмоции были противопоказаны в нашем возрасте.

Она залилась колокольчиком в счастливом смехе:

– О, благодарю вас, со мной все было в порядке, иначе я бы уже давно попросила вашего покровительства. Обо мне заботились мои отцы, а один из них, некий Стас Ваксино – он русский, представляете? – даже оказал на меня серьезное влияние. Вы знаете, все мои отцы принадлежат к весьма авторитетному обществу с широкой сетью общенациональных связей. Вы спросите, что это за общество? – Она улыбнулась с детской хитроватостью. – Могучая гласная буква трижды венчает его!

– А-а-а, – догадались мы.

Она продолжала свой рассказ:

– Я была неординарно одаренным ребенком, особенно в области музыки. Точнее, в вокале. Похоже, что вы не принадлежите к концертной публике, не так ли? В концертном мире я широко известна как одна из ярчайших восходящих звезд, «Сопрано Нового Тысячелетия» – ни больше ни меньше. Специалисты пишут работы о моей уникальной гортани, о мембране, связках и язычке-глотис. Они называют все это безупречным, больше того – чудодейственным вокальным аппаратом!

– Странно, как это могло пройти мимо нас, – пробормотали мы. – Конечно, некоторые проблемы мочеиспускания мешают нам посещать концерты, однако в нашей фонотеке мы поддерживаем довольно существенную коллекцию вокальной виртуозности. Мы также стараемся следить за развитием этой области, читаем периодику и даже некоторые специальные издания. – Внезапно мы поняли, что девушка еле сдерживается, чтобы не разрыдаться.

– Какая досада, – прошептала она. – Я еще не начала петь, а вы уже мне не верите.

– Кэсси, беби, – мы умоляли, – не плачьте, пожалуйста! Кто сказал, что мы вам не верим? Мы просто огорчились, что пропустили что-то важное.

Она вынула платок из нашего нагрудного вельветового кармана и крепко вытерла им свое лицо досуха.

– Самая паршивая часть этой истории состоит в том, что народ не верит моему пению, – произнесла она с некоторым привкусом злобноватой меланхолии.

– Господи, что это значит?! – воскликнули мы. – Вы говорите в аллегорическом смысле?

– Нет, в буквальном. Всякий раз, как я начинаю свое феноменальное пение, публика бывает ошарашена, полностью захвачена, задыхается от восхищения. Однако через пять-десять минут она начинает обмениваться взглядами, а потом и ухмылками. Не успею я достичь зенита в своем апофеозе, как они начинают уходить. Если хотите, я вам продемонстрирую этот феномен прямо сейчас. Хотите, спою?