Постоянная и все нарастающая любовь кукушкинского народа в лице его элиты вконец разбаловала парижского приживала. Движения его были томны, слегка усталы, но великодушны; так ходят меж нами любимцы земли, суперзвезды элиты вроде Филиппа и Аллы.
– Просим! – Он барственно, беззвучно зааплодировал в сторону кулисы. – Заранее хочу сказать почтенному собранию: дева сия не профессионалка.
Кто-то, конечно из молодежи, гаркнул: «Не верим!» Где-то грохнуло. Барон продолжал:
– Так уж принято в наших кругах. Она поет только для себя. И для меня, ma parole.[98] Только лишь патриотические чувства толкнули ее сегодня на сцену. Je vous en prie, m’enfant![99]
Наташенька, прошу – играй, спонтань, импровизуй!
Слегка споткнувшись, как будто действительно от толчка патриотических чувств, на сцену выкатилась хорошо уже нам знакомая девушка Светлякова. И пошла по ней так, что у мужиков, да и у некоторых дам множественными шариками разбежался под кожей Меркурий восторга. Явилась игручая нимфа конца ошалевшего века.
Несколько слов о ее внешности в этот вечер. Она была босиком, и мелкие ногти ступней играли, как бисер, а крупный ноготь правой ноги горел огоньком. Тонкие брюки ее струились с бедер, и в этих шелках юморили две девочки ее ног. Шемизка ее была завязана узлом под грудями, которые в ней шевелились, как два недоступных зверька. Левое ухо ее украшал царской империи сказочный камень. В правой ноздре колебалось мифов гвианских кольцо. Один ее глаз был обведен ярко-желтым, другой мягко-зеленым. Волосы ее были забраны вверх и чутко дрожали, как устоявшийся факел.
– Hi, everybody![100] – сказала она голосом вечной ундины.
«Демон Прозрачный, спасибо тебе даже за это явленье», – ошарашенный, думал Ваксино. Нет, не завяла она со времен наших горных фантазий, напротив, будто вернулась в эпоху Нарвских ворот. Наташка села на высокую табуретку у микрофона и прогуляла свои пальцы по струнам гитары. Потом подняла голову и дерзко в зал посмотрела.
– Те, кто помнит меня по питерским временам, а такие в зале, надеюсь, есть, знают, что я и тогда иной раз подпевала гитаре и даже выдумывала лирическую дребедень. С годами вокал окреп, – добавила она смешным басом. – О да, господа, сейчас вы в этом убедитесь! – Тут она пустила в потолок такую мощную трель, что даже розочки люстр задребезжали.
В зале стали переглядываться, не зная, что еще ожидать. Она засмеялась:
– Не ждите ничего особенного. Просто несколько песенок, что я сочинила на этих загадочных островах.
Первая песня
Святош трехглавый, рафинадный
Осенней охрою полёг,
А дальше – в кружеве фанданго
Кукушкинский архипелаг.
Как заселился изначально
Сей недвусмысленный Эдем?
Кто набросал сюда исчадий
Неполноценных генных схем?
Кто вы, адепты живодерства,
Бальдек, Гамедо, Хуразу?
Кто ваши глиняные торсы
Воздвиг в дремучую грозу?
Какие странные несходства,
Пейзаж прекрасен, воздух чист,
Но темный дух тут правит сходку,
Злодейской мести зреет час,
Что побудило адмирала
Сюда направить свой фрегат?
Удастся ль нам, не умирая,
Забыть про эти берега?
Вторая песня
– Стас Аполлинариевич, это для вас!
Кесарево сечение!
Гибнет бесстрашный царь.
Заговор худосочия
Обогатил алтарь.
Плоти гниль, плодородие.
Звук неземных кифар.
Ниточка наша бродит
В том, что зовем мы эфир.
Нить золотого сечения,
Ноль-шесть, девяносто пять,
Режет средоточение,
Тянется вверх и вспять.
Плавится воск и олово.
Во избежанье клише
Не говорит ни слова
Царственный акушер.
Третья песня
– Мадам Мими, это вам!
По палубе гуляет дева,
Она читает «Рошамбо».
Атлантика тиха на диво,
Струится нежно аш-два-О.
Да-да, Гаврила, о да-да, мой друг Гаврила! О да!
Не знает дева огорчений,
Ни прыщиков и ни морщин.
Свежа, как с Лесбоса гречанка,
Она не ведала мужчин.
Нет-нет, Гаврила, о нет-нет, мой хитрый друг Гаврила! О нет!
А между тем на верхнем деке
Богатой сволочи Олимп
Выписывает деве чеки,
Их собирает Вовка-пимп.
О нет, о да, не верь, Гаврила, тебя запутать не хочу.
Нет-нет, да-да, мой друг Гаврила, я хохочу!
C’est tres joli, n’est pas?[101] – с шиком расхохоталась столетняя княжна Мими, и все жены кукушкинского бомонда, сильно преуспевшие за время месячника по части шика, вспорхнули с аплодисментами: «Шармант! Шармант!»
Четвертая песня
– Посвящается русскому женскому веку.
Вздымают жезлы атаманы,
Горой взбухают одеяла,
Орлицей кычет нимфоманка
В любовных играх без финала.
Гвардейцев племенная рота
Потешить пах императрицы
Готова. Сладкие аборты
Лейб-акушер привез из Ниццы.
Она рыдает, как пастушка.
Запас грудей трепещет бурно.
В чем юности моей проступок?
Где прелести моей котурны?
– Однако! – поднял мотыльковую бровь князь Нардин-Нащокин, когда угас последний аккорд, поглотивший рифму. – Как это прикажете понимать?
– Возмутительно! Как она смеет, плебейка?! – С высоты своего подбородка княгиня посмотрела на окружающий бомонд, и тот, конечно, тут же сделал большие глаза.
Пятая песня
– Сейчас я спою балладу об уходящем двадцатом веке; она так и называется «Прощай, Ха-Ха-век!». Мне захотелось посвятить ее одному человеку, с которым я встретилась однажды на закате семь лет назад на плоту гребной базы ленинградского «Спартака». Мне минуло тогда шестнадцать лет, но сердцу было мене. Оно не помышляло об измене. С тех пор я ни разу этого человека не видела. Не только внешность его затуманилась, но даже имя под вопросом. Все-таки мне кажется, что его до сих пор зовут Слава Горелик, и каждый вечер мне мнится, что он сейчас войдет. Обращаюсь к тем, кто в курсе дела: есть ли еще смысл ждать?
