Обкомовский шофер покрякивал: «Ну, это уж ты преувеличиваешь, Янко. В Есауле и пятисот сабель не наберется. Другое дело – вон там, на склоне, линейная бригада Кавалеровская, она может и тысячу клинков представить». Давно уже тут не было никаких «сторожевых хуторов» и «линейных бригад», вместо них стояли расказаченные колхозы – имени Ленина, имени Кирова, имени XIX партсъезда, однако шофер и поэт – он же инструктор отдела культуры – с удовольствием разыгрывали перед приезжим какой-то блеф по мотивам казачьей вольницы.

Нынешний шофер явно не был расположен к мистификациям, да и возрастом сильно отличался от той вечно поддатой молодежи. У него были инструкции по доставке именитого гостя в гостиницу «Бельмонд», что в самом центре на углу Орджоникидзе и Дзержинского, и он их строго выполнял с хмуроватым, но добросовестным профессионализмом. Рука с морской наколкой – русалка, оседлавшая якорь, – тяжело лежала на руле.

Залитые закатным солнцем предгорья были знакомы не меньше, чем эта наколка. В то же время трудно было представить, что это те же самые предгорья тридцатилетней давности. Вдоль дороги иногда мелькали какие-то признаки мелкой капиталистической активности. Например, появилась ярко раскрашенная фигура ковбоя с плотоядной улыбкой и с надписью над головой: «Шашлык есть всегда!», что представляло как рекламную игру слов, так и глубокую историческую альтернативу. Доминировали, однако, стоящие среди блочных пятиэтажек монументы: то высокопарный латунный Скопцо, то тяжелый цементный Ильич, как всегда в жарких краях, облаченный в пальто и коверкотовую кепку.

Казаки на мотоциклах неслись вровень с кортежем машин. На обочинах кое-где виднелись кучки граждан то под красными, то под трехцветными флагами. Ваксино поинтересовался, какой населенный пункт они в данный момент проезжают.

– Сторожевой хутор Индюк, – ответил шофер.

– Сколько сабель? – спросил писатель ради шутки.

– Четыреста семьдесят, – был ответ. Как видно, кое-что здесь все-таки было восстановлено по историческим стандартам.

Ваксино поймал на себе взгляд водителя из зеркальца заднего вида. Тот явно присматривался. Русалка в обнимку с якорем по-прежнему маячила то ли в глазах, то ли в памяти.

– Прошу прощенья, м-м-м… товарищ водитель, не может ли быть такого чуда, что мы с вами уже встречались на кукушкинских дорогах?

Водительские уши шевельнулись, как бывает у некоторых людей при улыбке.

– Нет-нет, господин Ваксино, такие варианты только в книгах случаются. – Несколько минут ехали молча. Потом водитель задал вопрос: – Ну, как вы там?

– Что и где? – переспросил Ваксино.

– Как вы там живете-то в Америке?

– А почему вы решили, что я из Америки?

– У вас пиджак американского кроя.

Ваксино рассмеялся, довольный. Затасканный пиджачишко вдруг приобрел знаковую ценность: пиджак американского кроя! После этого они познакомились и разговорились.

– А против кого тут сабли точатся, Анатолий Сергеевич? – спросил писатель.

– А против тех, кто нам жить не дает на благодатных Кукушкиных островах. С самого начала перестройки от них житья нет, – ответил водитель.

– Против криминала, что ли?

– Ну, криминал само собой, а главное, Стас Аполлинариевич, нерусь заела. Отвязались вконец. Возомнили себя расой господ, а Москва им только потакает.

Тут он воспламенился. От профессиональной апатии не осталось и следа. Было видно, что эта тема животрепещет на островах. Трепещет так живо, что недалеко и до агонии. Возрождение национального самосознания коренных народов идет на волне терроризма, угона самолетов и кораблей, грабежей и поджогов, бешеного живодерства, пыток, захвата заложников, часть которых возвращают за огромные баксы, чтобы потом опять захватить, часть продают в рабство или на органы разбирают, если есть покупатели в богатых странах, а третью часть режут для собственного удовольствия. Самое же унизительное для нас, казаков, это насилие над нашими молодыми женщинами. Вот совсем недавно, Стас Аполлинариевич, мою троюродную племянницу Виолетту, хорошая была девчонка, в консерваторию готовилась, прямо на улице захватили хуразиты из Шабаргэ, отвезли через пролив в свой Коммунск-Чинари, заперли у богатого колдуна в подвале, и там ее каждую ночь по пятнадцать нажратых посещали. Что делать? Я знал этого колдуна еще по обкомовским временам – он был замзавом сектора партпросвещения. Знал и где вилла его располагается, однако в милицию обращаться было бессмысленно: ни один мент в Чинари не сунется, жизнь дороже. Пришлось обращаться к десанту, помогли старые связи. Отдал им все, что собрал на евроремонт – три тысячи баксов, – и они вытащили девку. Оказалось, вовремя. Вакапутов, ну этот колдун, уже продал ее на Анчач такому Табаззу, полевому командиру, а ведь с Анчача то, что от девчат остается, отправляют в Меделинский картель, и уж больше не найдешь. Вот такая история, дорогой писатель, и я вас уверяю, что каждый третий житель на Кукушкинских островах – нет, каждый второй – расскажет вам в этом роде из личного опыта.

Анатолий посмотрел на часы. Ваксино отметил марку: «Командирские», с красной звездой и серп-и-молотом.

– Вы не возражаете, если мы на пять минут отклонимся от маршрута?

– Надеюсь, нас хуразиты не захватят? – пошутил Ваксино и тут же подумал, что шутка неуместна после такого рассказа.

– Маловероятно, – усмехнулся водитель. – Я, знаете ли, из гаража теперь без четырех гранат не выезжаю. – Он приоткрыл бардачок, там рядком лежали и смотрели на Ваксино четыре пехотные гранаты.

Любой сочинитель на месте Стаса Аполлинариевича был бы счастлив увидеть такую деталь, как четыре гранаты в перчаточном отделении автомобиля, да он и сам не был исключением. На этих гранатах в принципе можно было бы и завершить диалог с кукушкинским водителем, однако он жаждал дальнейших излияний. Четыре гранаты – это слишком киношный прием в стиле голливудского реализма, а здесь все-таки идет повесть совсем другого рода. Хочешь не хочешь, придется задать вопрос, который и так уж свисает с кончика языка.

– Скажите, Анатолий Сергеевич, почему у вас народ голосует за коммунистов?

– Неужели непонятно, Стас Аполлинариевич? – как бы даже обиделся водитель. – Народ за черта лысого проголосует, если ему пообещают защиту. На Москву у нас уже не надеются, если нерусь пойдет на штурм.

Штурм, запомнил сочинитель и взглядом, и носом, и движением рук ободрил водителя к продолжению. Тот продолжил:

– А коммуняги вопят – не позволим глумиться над нашей историей! – Он безнадежно отмахнул рукой. – А в общем-то, это чистая демагогия. Они все уже повязались с теми же колдунами и полкомами. Те им то ржавым ножом грозят, то чемоданы с капустой заносят. А народ тем временем бежит на материк. Дома продают по двадцать тысяч. Двадцать тысяч рублей, мой дорогой, не баксов – воображаете?! И все равно покупателей нету. Вот эта улица Павлика Морозова совсем опустела.

Улица со светлым именем советского отцепредателя была, очевидно, еще недавно вполне зажиточной. Кирпичные мещанские дома и порядочные сотки участков говорили сами за себя. Увы, дома пустовали, немало стекол было побито, кое-где и двери сорваны с петель или покачивались в одиночестве. Сотки одичали, заросли полутропическими сорняками. В зарослях полубезумием поблескивали глаза брошенных домашних животных. То тут, то там прыскали большие ящерицы.

На углу Павлика Морозова, возле почтового ящика, в кресле-каталке сидел инвалид.

– Вот ради этой персоны мы с вами, Стас Аполлинариевич, и сделали небольшой крюк, – сказал водитель.

– Да кто это?! – вскричал Ваксино, глядя на бледно-голубые, «материковые», как здесь говорили, глаза, осветившиеся жизнью при виде автомобиля, на тощие бледные руки старика, опустившиеся на колени из коротких рукавов чистенькой рубашки, на которой углы глажки были так остры, что сразу можно было предположить, что она не один месяц пролежала под спудом.

– Это наш поэт Ян Петрушайло, – пояснил водитель. – Узнав о вашем приезде, он попросил меня хоть на минуту остановиться возле его дома.