— Это все с непривычки, — Асгред сочувствовал, хотя и не мог до конца понять Павла. Сам он сел на коня в пять лет и с тех пор не слезал с него. Прошло еще много времени, пока он не попал в этот мир и не пересел на байк. — Нужно расслабить спину, особенно внизу, и ехать податливо. Это не байк. Ты сильно напрягаешься, когда мерин переваливается с ноги на ногу. Нужно переваливаться вместе с ним, если, конечно, это не галоп.

— Повтори свой совет, когда мои яйца полысеют так же, как гора, которую мы ищем.

— Здесь же не всегда было так, — Асгред испачкал сапоги, порхая над многоротым монстром, и сейчас отмывал подошвы от грязи. — Мы пересекали перевал с оторном Каллаханом четыре весны назад. Тогда цвели люцерна и васильки. Деревья еще не были такими корявыми. Когда мы собирали ветки от берез, с них свисали длинные серьги и костер не зажигался, потому что внутри все было мокро. Тут летало много пчел и подмаренники пахли медом.

— Это что за дрянь?

— Растение.

— И откуда только все знаешь.

— Оторн Каллахан научил.

— А называть его Проявителем он не научил?

— Мне так привычней, — Асгред покраснел, но в темноте было незаметно. — Не все оторны в моем мире имели белое Пламя, если честно, только Каллахан. Но все служители Великого Воина назывались так. Иногда я вспоминаю о доме, когда называю оторна оторном.

— Скучаешь?

— Не знаю… не уверен. Может, совсем немного. Там меня знали только как разбойника, а здесь я герой.

Ни навалившаяся усталость, ни скорбь не помешала Павлу рассмеяться так громко, что по склону прошлось эхо. Беременная кобыла вздрогнула, испугавшись, и перешла на другой куст. Остальные кони тоже поволочили ноги вдоль русла, обдирая мордами жесткую траву, кроме мерина — тот, похоже, был еще и глух.

— Тебе следует рассказать о своих догадках тому трактирщику, который забрал четыре отличных байка за несколько полудохлых кляч. Уверен, о нашем геройстве он даже не задумывается, — Павел почувствовал, что достаточно остудил нижнюю часть и вынул ее из воды. — Сколько ты уже здесь? Десять лет? За это время можно было уже догадаться, что храмовников здесь никто не любит. Мы приносим с собой беду, голод и смерть. Если честно, почти всегда смерть, поэтому от нас стараются избавиться прежде, чем кто-то сдох. Люди начинают бежать сразу, как только увидят нас на горизонте. Ох… брр… ну и холод собачий, — Павел вылез из воды и нехотя стал натягивать подштанники, а потом берцы с засохшей грязью на подошве. — Предполагаю, что тот трактирщик плюнул нам в спину на прощание и наградил парочкой проклятий, вот я и натер себе причинное место. Встретить храмовника на своем пути сегодня плохая примета.

— Если бы не мы, они бы умерли. Без нас монстров станет так много, что они съедят всех. Останется только пустыня с червями в песке.

— Вот тут ты прав, — Павел умыл лицо от грязи и начал полоскать тунику в ручье. По воде заклубились мутные разводы. — Только людям плевать на это все. Они живут здесь и сейчас, а не мечтами о чьей-то доблести. Когда они заметили, что с появлением храмовников появляются твари, сложили дважды два и стали избегать нас и, мягко сказать, недолюбливать. И насрать им, что все наоборот: братья никогда не появляются там, где нет этих тварей.

— Люди просто не видят Теней. А когда мы приходим и проявляем их, они их видят.

— В том-то и дело. У людей плоховато с причинно-следственными связями. Или наоборот, как раз-таки очень хорошо, — хохотнул Павел.

— Глупо это как-то.

— Не всем дано вникнуть в тонкости нашего трансцендентального ремесла.

По молчанию брата Павел догадался, что и сам Асгред не совсем понял, что он сказал. Парень был умен, он быстро научился читать, хорошо выучил эсперанто и даже немного русского, но многое в новом мире ему все равно оставалось не понятно.

— Пусть так, — пожал плечами Асгред. — Меня призвал сюда Великий Воин и провел через врата двух миров. Мне приятно думать, что я делаю нужное дело. Лучше быть героем, о котором никто не знает, чем разбойником, о котором пускают слухи даже на краю света.

— Так они с удовольствием пускают о нас слухи, и в них мы хуже, чем разбойники.

— Все равно. Когда-нибудь они поймут.

— Когда-нибудь, — Павел выжал тунику, с удовлетворением оглядев посветлевший красный крест в темноте, насколько мог. — Только сейчас за нами тащится гигант размером с полконтинента и, скорее всего, подмога этого Марбаса. Очень обозленная подмога. Трактирщик уже лишился своих байков, если не своей жизни. Уверен, сейчас он докладывает о нас такие подробности, о которых и сам никогда не догадывался, лишь бы ему сохранили парочку лишних пальцев. Хорошо, что у него не было хорошенькой дочки, не хотел бы я нести на себе такой груз. — Павел огляделся — где его мерин? — Так что слухи о нашей доблести немного откладываются. Пойдем. Каллахан, наверное, уже развел костер. Я задубел в край.

Павел еще накинул броню из ткани Преданной поверх стеганки из шелкового беркада, пока Асгред ловил разбродившихся лошадей, затем они наполнили фляги ключевой водой и пошли на свет огня.

— Пламя подарило нам лисицу и ужа, — известил Каллахан, как только братья привязали лошадей к ближайшей коряге. Беременная Берта фыркала, натыкаясь мордой на колючки, когда срывала листья с наломанных ей Асгредом веток. — Лисица боролась со змеей, чтобы отужинать. К сожалению или счастью, судьба распорядилась иначе. Я поблагодарил несчастное животное за его смерть. Вы набрали воды? Мне нужно помыть руки.

Каллахан использовал половину фляги, чтобы смыть с рук кровь и сполоснуть распотрошенную лисицу с умело спущенной шкурой. Остальное он выпил. Братья уселись у костра прямо на пыльную холодную землю, на их лицах танцевали блики огня. Никто не разговаривал. Прошедший день впитал в себя усталость, голод, холод и страх. Танцующие языки пламени останавливали время, оттягивая грядущее завтра. Никто не хотел нарушать эту спокойную тишину. Слышались только глухие похрапывания засыпающих лошадей и треск сухих веток, ломаемых жаром огня. Вверх клубились дым и искры, тающие над головами. Жар искажал воздух, рисуя причудливые гримасы в темноте ночи.

В то время как Каллахан с Асгредом налегали на лисицу, Павел уделил все свое внимание ужу. Он с удовольствием обглодал ветку со змеей, запеченной до золотистой хрустящей корочки. Соли бы сюда — и никакие утиные потроха в брусничном соусе не сравнятся.

Облизав жирные пальцы, Каллахан встал, подошел к коню и достал из сумки на боку засаленную тряпку, выполнявшую роль носового платка. Остатки жира на пальцах он обтер более тщательно — чтобы ничего не мешало точить меч. Проявитель никогда не вытирал руки о тунику, на которой был вышит его черный крест. Грязь и смерть липли к ней на протяжении всего их пути, но никогда он не чернил ее по собственной воле.

Первые морщины начали появляться к сорока годам, да и облысел он задолго до того, как ему исполнилось полвека. Оторны брились наголо, как только произносили клятву верности Великому Воину. Бриться Каллахану не приходилось — Пламя выжгло волосы на его голове, пробравшись во сне через макушку. Ему едва исполнилось двадцать, когда он впервые покинул родные края — королевство Теллостос, чтобы проповедовать странствующим монахом и предлагать свои боевые услуги. В тот вечер сгорели два дома и сарай, в котором его приютили честные люди. Пламя пожгло еще несколько деревьев, прилегавших к хлюпкой изгороди. Тогда он впервые понял, что честные люди честны не всегда. Проповеди хороши, когда людской желудок полон, в иных случаях можно закончить свою жизнь на вилах.

Каллахан продал своего боевого коня, чтобы выстроить новые дома и новый хлев, как и завещал Воин. Он никогда больше не возвращался в ту деревню. Когда он уходил люди кричали вслед, чтобы он не поджег еще что-нибудь, и в спину ему летел подгнивший картофель. «Чудо», — хотел сказать Каллахан, это было чудо. Ведь Пламя зашлось несмотря на многодневные ливни и мокрую землю, изрытую зеркалами луж и водянистых следов, на сырую древесину и взмокшую солому, на суетливый скот и чутких котов, дремавших на стропилах под потолком. Но такое чудо никому не было нужно. Наверное, поэтому он и не любил вести проповеди — люди любили только те чудеса, что наполняли их ладони и животы.