— Могу и поныть — это я тоже умею. Но тебе это понравится не больше. А тебе разве не смешно?

— Если смеяться над смертью, она обязательно за тобой придет.

— А если плакаться, подождет пару минут, пока ты утрешь нос и потом все равно тебя заберет. В суеверия я верил, когда только-только взял в руки меч. А когда начал молиться понял, что ни хрена оно ничего не предсказывается. Как сделаешь — так и будет. Все от тебя зависит. И пускать сопли не имеет смысла.

— Поэтому ты держишь рукоять во время калибровки до последнего, потому что не веришь в суеверия? — съязвил Асгред.

Павел отвернулся, дав понять, что отвечать на вопрос не намерен.

— Она пришла к ним не потому, что они были серьезными. Они пришла, потому что они медленно бегали, — сказал он, глядя куда-то в сторону. — Вон все твои суеверия, запутались в обглоданных костях. Посмотри — этот скелет мертв. Или ты хочешь поспорить?

— Это не суеверие, а уважение, — голос Асгреда натянулся. — Уважаешь смерть — она уважит тебя.

— Угу, и ты помрешь не со спущенными штанами с щупальцем в заднице, а распятым где-нибудь на сухом дереве. Красивее, не спорю, но один хрен результат одинаковый.

— Если Крайнон захочет… если его ненависть перевесит страх боли перед Пламенем, он может протянуть свои щупальца и сожрать нас. Ты так резво дразнишь смерть… неужто тебе совсем не страшно?

— Знаешь, не очень, — поджав уголки бледных губ, покачал головой Павел.

— Надеюсь, тебя просто лихорадит.

— Да что ты, нет же. Я просто выпил пару глотков твоей огненной воды. Она сильно ударила мне в голову, впечатленная твоей щедростью.

— Я не жадный. Водка нужна, чтобы проснуться или согреть кости, а не для развлечения.

— Кости, — рассмеялся Павел. — Вокруг нас полно костей. Разных, я вижу даже детские. Вот им водка уж точно не поможет, сколько не смачивай.

— Да что с тобой не так? — крикнув, не выдержал всегда спокойный и сдержанный Асгред. — Скоро у тебя изо рта яд польется. Мы все тут в одинаковых условиях. И мне, в отличие от тебя, страшно. — Асгреду не стыдно было признаться. А еще он боялся, что Павел потерял всякую осторожность и обрел болезненную храбрость — очень опасную храбрость, от такой появляются сквозные раны на теле. — Это чего нужно лишиться, чтобы совсем перестать бояться и шутить так жестоко? Своих глаз, или, может быть, чувства сострадания?

— Надежды.

На это Асгреду нечего было ответить, и он поджал губы, пришпорив коня. Берта поспешила за ним, боясь отстать.

— Надо было посадить вас обоих за утреннюю молитву, — досадливо сказал Каллахан. — Ссора между братьями перед важным делом — к неудаче. Лучше вам ехать в полном молчании, ежели не можете сказать ничего дельного.

И они молчали до самой Лысой горы. Павел, правда, изредка бормотал что-то под нос, чтобы привести нервы в порядок. Наверное, молитвы, он часто делал так, когда беспокоился. Асгред ехал рядом, но за ним не повторял. Когда показалась гладкая макушка Лысой горы, сверху немного посветлело. Видимо, Крайнон слегка опорожнил нутро и стал более прозрачным. Последнюю кость он сбросил еще пару километров назад.

Чтобы подойти вплотную к горе, предстояло продраться сквозь плотное кольцо сухих кустарников, с ветками такими тонкими, что они могли сойти за колючки. Сама гора сильно отличалась от остальных холмов и возвышенностей, что встречались им по пути — она была низкая и неприметная, с пологой круглой вершиной, похожей на чью-то лысую голову. Когда-то рваная вершина, по всем правилам должная протыкать брюхо неба теперь неестественно закруглялась, как прыщ на носу, на ней не росли даже мертвые кустарники.

— Надо же, действительно лысая, — сухо заметил Павел.

— Его рук дело, — мрачно ответил Каллахан. — Темные дела здесь творились множество весен. Поэтому она такая. Спешимся.

Глядя, как братья молчаливо и скорбно покидают свои седла, Каллахан помедлил. Конь под ним заржал и перемялся с ноги на ногу — чуял опасность. Боится зверье. А каково братьям?

По дороге сюда Проявителя терзали мрачные мысли. Отказавшись однажды от проповедей, он замкнул свои уста, чтобы не смущать людские сердца. Люди не любили проповедей, и к наставлениям относились праздно. «Служитель Воина должен показывать его величие своими делами», — так он решил и не отступал от своего решения ни на шаг. А между тем сердце его черствело. Он сам отказался от живительных речей, больше согревавших его самого, чем всех остальных. Оказавшись среди братьев, уста его оставались сомкнутыми и часто ему недоставало слов, чтобы воодушевить их. Неужто ему и слова для них жаль?

Чего нужно лишиться, чтобы совсем перестать бояться? Надежды — сказал Павел и Каллахан понял, что это его вина. Ему не хватило слов, чтобы сохранить надежду, а ведь он носитель Пламени. За ним они пошли и перед Пламенем умирали.

— Постойте, — остановил братьев клирик, уже ведших коней к зарослям сухого кустарника. Каллахан, наконец, спешился. — Пламя благодарно вам за этот подвиг. — Он подошел вплотную к Асгреду и Павлу, заметив в их уязвимых взглядах доверчивость. — Я так давно не произносил речей, что и забыл, как это. Просто знайте, каждый из вас — каждый кто погиб или дошел до конца есть хранитель жизни, кто бы что не говорил. За нами ходит смерть, потому что мы сами зовем ее за собой, иначе она пошла бы за кем-нибудь другим. Ваша задача хранить, а не уничтожать, и вы ее выполнили сполна. Так говорит Пламя, а людские толки оставьте миру. Приклонитесь, я благословлю вас.

Братья преклонили колени и Каллахан возложил ладонь на их головы. Рыжие волосы Асгреда слегка колыхнулись, когда ему в макушку вошла волна Пламени через ладонь Проявителя, и он так и стоял еще какое-то время, на одном колене, внимая тому, что шептал ему белый огонь. После того, как Каллахан отнял ладонь от черных как смоль волос Павла, тот подался вперед и схватил руку клирика. Он притянул ее к лицу и, закрыв глаза, поцеловал. Руки Павла дрожали, и Каллахан почувствовал мокроту на своей коже. Он ждал терпеливо, ибо не хотел разрушать хрупкую надежду, которую возродил сейчас.

— Бесконечная прелесть. Может, трахните друг друга и я буду уже не нужна?

На лысом булыжнике посреди сухих ветвей кустарников стояла высокая девушка с волосами морской бирюзы, в платье тонком и хрупком, едва прикрывающим бедра. Пышной груди было тесно в тисках кружевной ткани, сквозь которую проступали алые ореолы сосков. Блестящие рассыпчатые локоны спадали на хрупкие плечи, обнимали тонкую талию, заканчивая ласки на крутых бедрах. Платье уходило шлейфом назад, открывая белые длинные ноги до самых бедер. Белья девушка не носила. Снизу-вверх к ней тянулась тысяча сухих ветвей, словно корявые пальцы загубленных любовников. Рядом сидел небольшой уродец в шутовским колпаке, самом что ни наесть настоящем — с бубенчиками на острых концах шапки, и смеялся. Он едва доходил девушке до бедер. Обнимая короткими ручками короткие пятки коротких ножек, он скалил маленькие зубки на маленьком лице с маленьким крючковатым носом. Если уродца еще немного сложить пополам, он вполне сошел бы за шар и мог укатиться прямо с пригорка ярким лоскутным пятном — шутовской кафтан на нем был пестрым, сшитым из ярких заплаток.

— Назови свое имя, — холодно сказал Каллахан, сверкнув белым взглядом.

Павел и Асгред встали, вынув из ножен на поясах мечи.

— Имя! Ха-ха! Имя! — кричал шут, раскачиваясь на камне вперед-назад. Колокольчики на его шапке звенели.

— Так подойди ближе и спроси получше, — рассмеялась девушка. — Мне отсюда плохо слышно.

— Не слышно, нет-нет, — замотал неистово головой шут. — Ничего не слышно, не скажем имя!

Высшая — догадался Каллахан, и слишком маленькое расстояние. Отсюда не достать.

— Хочешь, чтобы я пустил волну и сжег тебя до костей? — Каллахан зажег взгляд.

— Хочу, — девушка рассмеялась голосом звонким и тонким, запрокинув голову назад.

— Нет-нет, не хочу, — испугавшись, шут перестал скалиться и беспокойно завертелся на месте, словно собака, пытающаяся поймать свой хвост. — Не нужно жечь, не любим жар, — он осклабился. — Ты, рыцарь, только маска на лице, с мечом блестящим, как тошнотворный дар… и…и… — паяц замешкался, не сумев придумать хорошую рифму и крякнул от досады.