— Но… как? Почему? — Анна растерянно присела на край кровати, всё ещё сжимая в руках папку, которую передал ей Гоша, и не сводя с Маруси потрясённого взгляда. — Погоди. Та женщина… мы как-то с Борькой видели Григория Ивановича с какой-то женщиной, в парке. Мы тогда Пашке ничего не сказали, но он позже и сам узнал. Так значит, та женщина… твоя мама, да?

Маруся кивнула. Представила себе этот парк и своих родителей. Как папа обнимает маму за плечи, наклоняется к уху, что-то шепчет, и мама улыбается, и становится ещё красивей — она всегда необыкновенно хорошела, когда улыбалась.

Их историю Маруся знала наизусть, банальную в общем-то историю, сколько таких встречалось за всё время существования человечества, и сколько ещё будет — не сосчитать…

Лиде Одинцовой было лет тридцать с небольшим, совсем как сейчас Марусе, когда её неожиданно повысили и перевели работать в главное управление сектора жизнеобеспечения, на надоблачный уровень. И даже квартирку дали там — небольшую, но с маленькой террасой, выходящей пусть и в общественный, но всё же сад — недостижимая роскошь для большинства людей, запертых в глухой железобетонной конструкции посреди огромного океана. Позади у Лиды был неудачный и какой-то бестолковый случайный брак, не оставивший ни детей, ни тёплых воспоминаний — только лёгкое недоумение, зачем всё это было, и Лида, то ли боясь новых разочарований, то ли чего другого, полностью сосредоточилась на работе, решив, что личная жизнь подождёт.

А он был её начальником и в общем-то нравился, хотя ни о чём таком она сначала не думала. Григорий Иванович был женат, и на его рабочем столе, на самом видном месте стояла фотография сына — улыбчивого круглолицего мальчишки, веснушчатого, с непослушными светлыми вихрами. Сына, но не жены. Впрочем, всё это Лиды не касалось, во всяком случае она старалась об этом не думать, но как-то исподволь замечала, что домой её начальник особо не рвется — засиживается допоздна в кабинете за какими-то чертежами, пропадает на объектах, раскиданных по всем уровням Башни. Лиде тоже было некуда спешить, дома её никто не ждал, а работа ей нравилась. И как-то они сами не заметили, что стали искать встреч друг с другом, находить предлоги, чтобы лишний раз увидеться. Постепенно рабочие разговоры перетекали в личные, и они и сами не поняли, как стали друзьями, а потом и больше… Всё случилось очень естественно, как будто, так и было предрешено заранее.

— Я же очень испугалась тогда, — говорила мама, вглядываясь куда-то вдаль, словно заново переживая те эмоции. — Когда всё случилось с твоим папой, это было… В общем, он же был женат. И хотя я уже знала, что с женой у него всё не складывается, всё равно… Понимаешь, Маруся, мне казалось, что так нечестно, неправильно. Но вместе с тем, я знала, что именно так — правильно. Потому что нет ничего естественнее, чем быть рядом с ним. Он был моим мужчиной. Понимаешь? Ты когда-нибудь обязательно это поймёшь, Маруся. Ты его встретишь, и почувствуешь — вот он. Твой. Единственный.

И Маруся, хотя сама ещё никогда не чувствовала ничего похожего по отношению ни к одному из мужчин, которые вились вокруг неё, маме своей верила. Так бывает. Она, её мама, и Григорий, её отец, были созданы друг для друга. Просто им не повезло.

— Там же всё очень непросто у него было, с Еленой Арсеньевной, — продолжала мама. — Между ними была целая пропасть. Её семья, чопорная, высокомерная, так никогда и не приняла Гришу, не признала его своим. И потом ещё эта история… очень нехорошая история, связанная с мятежом и со всеми делами, что тогда творились. Гриша же совсем мальчиком был, когда случился мятеж. Ну и наворотил всякого. С его-то горячностью. Он даже когда взрослым стал и то иногда мог вспылить. А уж когда юношей был… — и Лидия Николаевна мечтательно и нежно улыбалась, видимо, представляя себе того юного и горячего Гришку Савельева, которого тогда ещё не знала.

Что там была за история, Маруся не очень представляла. Мама говорила про это неохотно, вроде бы отец был как-то причастен к гибели родственников своей жены. Тот мятеж повлёк за собой много жертв, особенно среди аристократов, элиты, к которым принадлежала семья Елены Арсеньевны.

И вот сегодня, когда Литвинов, глядя на неё наглыми зелёными глазами, внезапно поведал им, что было написано в том дневнике, Маруся словно заново увидела истории их семей, переплетённых в трагическом клубке, даже не истории, а одну общую семейную историю, ведь теперь уже и не разобрать, кого она больше затронула, ту, первую семью с Еленой Арсеньевной, так и не простившей своему мужу гибели родственников, или её собственную, с матерью, которая была вынуждена довольствоваться ролью любовницы.

А когда Павел поднял своё окаменевшее лицо и сказал Анне: «Теперь поняла, почему?», и Маруся отчётливо увидела в его глазах боль, обиду и даже осуждение, она взвилась и почти выдала себя. Потому что не имел он права судить своего отца. Их отца. Тоже мне, судья нашёлся. Нравственный ориентир. Совесть нации. Уж он-то как раз как никто должен был понимать его, потому что все эти подвиги юного Гриши, все его поступки, продиктованные тем суровым временем, не шли ни в какое сравнение с тем, что сам Павел устроил четырнадцать лет назад, отправив на смерть сотни тысяч, а может и больше людей. А теперь вот сидел и осуждал. Да как он посмел?

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Маруси. Анна сидела на краю кровати, ровно выпрямив спину, молча, ни о чём больше не спрашивая, просто как-то странно смотрела, словно искала что-то в Марусином лице, и Марусю вдруг прорвало. Она в необъяснимом порыве стала вываливать на эту женщину, о существовании которой ещё сегодняшним утром не имела ни малейшего понятия, всё, о чём думала все эти годы — и про отца, которого почти не помнила, но всегда любила, потому что он своим незримым присутствием давал ей уверенность в его любви к ней, про маму, которая просто была с отцом рядом, не требуя ничего взамен, потому что именно так она понимала любовь. Про свои чувства к брату, с которым очень хотела познакомиться, но дурацкая гордость и глупая детская ревность и обида не давали ей этого сделать. И про то, что он, Павел, не смеет осуждать их отца, потому что сам ничем не лучше, и потому что это — его отец, который ради своего сына пожертвовал своим счастьем. Она говорила, сначала медленно подбирая слова, потом всё больше и больше горячась, нервничая, путаясь и невольно удивляясь, сколько оказываться эмоций и невысказанных слов хранилось в её душе.

Анна внимательно слушала, и на её неподвижном лице невозможно было прочитать, что она чувствует. Но всё равно отчего-то Маруся знала — эта женщина ей сопереживает, она её понимает. Понимает, как никто другой, потому что, в этом не было никаких сомнений, Анна любит её брата.

— Да, вот это дела, — наконец, произнесла Анна, после того как поток слов иссяк, и Маруся устало присела на свою кровать. — И что же ты теперь будешь делать? Ты скажешь ему?

— Я не знаю, — выдохнула Маруся. Она и вправду не знала. — Просто… зачем?

— Это же всё равно всплывёт, не сегодня, так завтра. Твоя фамилия и отчество.

— Отчество моё он всё равно не запомнил, — буркнула Маруся, выплеснув вместе со словами детскую обиду.

Анна улыбнулась.

— Знаешь, Пашка всегда был… таким, немного непонятливым, что ли. Не чёрствым, нет. Просто тугодумом, когда дело касалось чувств. Я тоже сначала на него злилась, а потом… потом просто приняла, как данность. На самом деле он очень хороший. И способен на сильные чувства, хоть и выглядит иногда таким дундуком. У него же есть дочь, Ника, замечательная девочка, ей семнадцать. Ты себе не представляешь, как он её любит. Тебе обязательно надо будет с ней познакомиться, потом, когда всё это закончится. Она же твоя племянница. Да и моя тоже. Так что мы, где-то даже родственницы.

— Как это? — удивилась Маруся. — Его дочь — твоя племянница?

— Павел был женат на моей сестре, Лизе. Она умерла.