Он покосился на Ката и осёкся.
– То есть, человека нужно всего лишь вытащить с этого склада? – с нажимом спросил Петер. – Вот так просто?
– Разработки велись с учётом применения в полевых условиях, – промямлил Энден.
– Ети твою мать, профессор, – сказал Кат негромко на словени и добавил по-божески: – Сходи, что ли, кофейку попей, Гельмунд. У нас с мальчонкой разговор не окончен.
Энден протянул сиплый звук, что-то вроде «ам-м-м». Очки его опять съехали на самый кончик носа и сидели набекрень. Помаргивая, профессор отступил на кухню, после чего прикрыл за собой дверь – аккуратно, тихо и очень плотно.
Петер отступил на шаг. Чтобы заглянуть Кату в глаза, ему пришлось задрать голову. Даже в полутьме было видно, какое у него бледное лицо, и как набухли веки от недосыпа. Петер не произносил ни слова – только смотрел.
Он, конечно, прекрасно понимал, что не справится в одиночку.
Но отчего-то не мог попросить о помощи.
В этот момент Кату пришло на ум воспоминание, явившееся полчаса назад. Светлая аллея, первая листва на деревьях. И поцелуй. «Неужто солнечный парень и такое предвидел? Нет, ерунда. Не может быть». Тут же мысли понеслись по хорошо уже знакомой тропинке: что тебе этот мальчишка, это же просто ходячий запас пневмы, мешок с духом, обуза в дороге, от него одни неприятности…
И разгорелась, как угли на ветру, знакомая мелочная ярость. Девчонку спасать? Рисковать жизнью, рисковать всем, ради чего он странствовал по мирам? Рисковать Адой, которая, возможно, как раз сейчас глядит из окна на пустыню, подступающую к парку? А леща этот сопляк не хочет? Может, отпустить его на все четыре стороны, да подсрачник отвесить, чтобы не замешкался? Пускай прётся на ферму и спасает свою девку… Перед глазами заплясали звёзды, в ушах забил набат, по спине, гнусно щекоча, потекли капли пота.
Петер смотрел на него. Просто смотрел во все глаза – грязный, нечёсаный, тощий подросток.
«Врёшь, не возьмёшь!» Кат вздрогнул. Коснулся виска, отгоняя то, что пыталось завладеть головой с тех пор, как он вернулся с Батима. Болезнь, что брала своё, или отпечаток пневмы сумасбродного бога – ядовитое, злое начало, которое силилось взять над ним верх.
«Дуй, ветер буйный, свей росу медвяную, – сейчас он почему-то никак не мог вспомнить голос Маркела. Помнил только его слова. – Воля мне, свобода, дивная дорога. Волен я век повеки, отныне довеки».
Петер смотрел. Молча, без всякой надежды.
«Не каждый способен бороться с преступлениями. Но каждый может отказаться в них участвовать», – голос Петера прозвучал в памяти гораздо отчётливей. Кат скрипнул зубами. «А если кто способен бороться, но не имеет права? – подумал он. – Если борьба – бредовая затея, и наверняка ничего не получится, да ещё погибнут те, кто вообще ни при чём? Вон Фьол поймал Основателя в ящик – много от этого хорошего вышло? И сам подох, и тех двоих уродцев погубил, а потом ещё целое кротовое стадо друг дружку в Разрыв спровадило. Чем я лучше Фьола? С чего я вообще взял, что лучше? Может, наоборот – хуже».
На кухне снова заговорили, перебивая друг друга, Энден и Фрида. Говорили на вельтском, но постоянно звучавшее «фик дих» было понятно и без всякого перевода. «К херам всё, – подумал Кат ожесточённо. – Мальчишке отказать. Отказать. Профессор соберёт бомбу, я её скину в Разрыв и вернусь в Китеж. А там меня доконает болезнь. Что толку себя обманывать? Столько лет ремиссии, должно же когда-то было наступить ухудшение. Вот и пришла пора. Видно, когда я у Основателя духа хлебнул – процесс-то и запустился… И не остановится уже. Перееду к Аде, будем наконец вдвоём жить. Правда, недолго, потому что кормить нас будет некому. Маркел стар, обитель стоит пустая, все разбежались. На Будигоста надежды нет, на Килу – тем более. С чего им заботиться о мироходце, который в Разрыв больше ни ногой? Так и сдохну».
Петер смотрел на него, не отрываясь.
«Сдохну, – думал Кат. – Сдохну… Сука, а как же плохо-то будет подыхать. Как же будет херово подыхать, когда я вспомню глаза этого сопляка».
Он поднял ставшую вдруг неимоверно тяжёлой руку и, сдвинув манжету плаща, поглядел на духомер. Камень сиял холодно и ясно. В зеркале светился его двойник – самоцвет на запястье огромного длинноволосого мужчины. А рядом отражался мальчик, который всё смотрел на мужчину и ждал. И его лицо тоже будто бы светилось в зазеркальном пространстве.
«Волен век повеки… – подумал Кат. – Я на воле. Я ещё здоров, ещё могу удерживать в себе пневму, могу ходить в Разрыв. Я, прах тебя возьми, всё ещё волен. Над собой волен. Слышишь, ты, падла?»
Ответом была тишина. Злобная хворь, что поселилась в его голове, молчала. Молчал и Петер, застывший в полутьме, как маленький призрак. Молчал весь старинный обветшалый дом: ни звука не доносилось из соседних квартир, не гудели трубы, не потрескивали под чужими ногами половицы. Молчали даже Энден с Фридой – их ссора на кухне вдруг затихла, разрешившись не то перемирием, не то отчуждением.
Молчание – лучший ответ для того, кто не хочет знать ответов.
И для того, кто уже сам всё знает.
– Пора Килу повидать, – сказал Кат.
XVI
Помнится, в спокойные времена многие думали: придёт конец света – правительства разбегутся, настанет пора анархии, и всюду воцарится блаженное беззаконие. Ага, как же. Поменьше фантазий, мои маленькие ценители свободы. Князья и канцлеры будут держаться за власть до последнего. Всегда, при любых обстоятельствах. Даже когда рухнут города, опустеют от голода деревни, и люди станут жечь деньги, чтобы согреться; даже тогда в каждом обнищавшем государстве останется правительство.
И полиция. Чем тяжелее доля рабов, тем прочнее их цепи. Уверен: если на Земле уцелеют всего трое людей, то первый из них объявит себя вождём, второго назначит полицейским, а третий будет всю жизнь на них работать.
Или примется воровать – просто чтобы не протянуть ноги. Я его отлично понимаю, между прочим. В полицейском государстве сложно не стать преступником.
Лучший Атлас Вселенной
Горлышко бутылки, звякнув, поцеловало стопку. Взвились пузырьки, забулькала влага. Общий говор затих: когда наливал Кила, полагалось молчать.
– Пей, Дёма. Уважь старика.
Кат, отставив по обычаю локоть, поднёс стопку ко рту и выпил. Водку Кила делал сам, не доверял никому. На меду, на пряных травах, перцовую, ягодную, ореховую, простую – любую. Получалось это у него замечательно, ни в одном кабаке, пусть и в самом дорогом, таких напитков не подавали. И абы кого Кила своей водкой не потчевал.
Но и Кат был не абы кто.
Кила тоже выпил – умело и беззвучно. Со стуком вернул стопку на стол, потянулся к нарезанному расстегаю. Ухватил исходящий паром кусок, забросил в рот, прожевал и удовлетворённо рыгнул – так что всколыхнулось сытое, тугое брюхо.
– Ты закусывай, – сказал он Кату нутряным басом. – И мальчонка пускай поест. Тощий вон какой.
Кат, не разбирая, взял с блюда мелкий пирожок. Вокруг ожили разговоры, забренчали по тарелкам ножи и ложки. Кто-то крякнул, опустошив чарку. Кто-то неловко задел коленом общий длинный стол, и всё со звоном вздрогнуло. Снизу слышалось урчание и хруст: это грыз говяжьи мослы Кощей, сторожевой кот Килы.
Кат расстегнул ворот рубахи. В трапезной было душно, печь за спиной дышала жаром. Ярко сияли световые кристаллы под расписным потолком. Стараясь ступать неслышно, разносили угощение девки, одетые в длинные, до пола сарафаны – атаман не любил, чтобы вид женского тела мешал пищеварительному процессу.
А тут было чему помешать. Пироги с мясом, с рыбой, с капустой перемежались блюдами, полными солёных грибов и мочёной ягоды. Запечённые целиком, глянцевые от жира утки соседствовали с запечёнными же гусями и поросятами. Калачи лежали в корзинах румяными аккуратными горками, так что у каждого наружу призывно торчала обсыпанная маком ручка. Посреди стола раскинулось блюдо с индюком немалого размера: среди уже порядком обглоданных рёбер без труда смог бы уместиться Петер. Выпивки же было столько, что, если бы кому-нибудь вздумалось слить её в одну ёмкость, то понадобилась бы пожарная цистерна.
