– Стой здесь, – сказал Кат сквозь зубы, – я сейчас.

Он полез вверх по склону ближайшей дюны. Ночь в Разрыве почему-то всегда оказывалась холодней ночи того мира, откуда держишь путь. Даже если пришёл из зимнего Китежа, где куры несутся замороженными яйцами, Разрыв встретит тебя ещё более лютой стужей…

Тут откуда-то снизу раздался негромкий треск, а через секунду левой ноге стало очень свободно.

– Срать мне в гроб, – произнёс Кат раздельно.

Опустившись на корточки, он нашарил в потёмках обрывки шнурка и выругался ещё раз. Неизвестно, сколько предстояло топать по пустыне, прежде чем найдётся точка перехода. И Кату совершенно не улыбалось делать это в ботинке, спадающем со ступни. Он потянулся, чтобы связать шнурок, но проклятый игломёт упёрся стволом прямо в пах. Когда же Кат, бранясь сквозь зубы, попытался его пристроить удобнее, пистолет каким-то образом проскользнул вниз и едва не выпал наземь.

Кат живо представил, что будет, если мелкий песок Разрыва набьётся в деликатный, стреляющий иголками механизм, и с шипением выдохнул.

– Петер, – позвал он, – поди-ка сюда.

Петер подошёл. Кат сунул ему игломёт и занялся шнурком. Волосы лезли в лицо, ветер сыпал в глаза невидимую мелкую пыль, шнурок зажил собственной подлой жизнью и выскальзывал из пальцев, словно юркий червяк. Кату очень хотелось посмотреть на духомер, но он запретил себе отвлекаться и сосредоточился на самом важном – ловил и связывал лохматые концы, и упускал их за миг до того, как затянуть узел, и вновь ловил, и снова связывал, и опять упускал, и снова…

Минут через пять он победил шнурок и с хрустом распрямился. Прохрипел, протягивая руку:

– Давай.

Петер вернул игломёт. Кат спрятал оружие за пазуху и глянул на духомер. Тот светился, притом довольно бодро: пневмы было ещё вдоволь.

Кат перевёл дыхание и прислушался к себе.

– Туда, – показал он и двинулся вперёд, глядя под ноги, чтобы ненароком не потревожить кусты песчаного винограда. Петер шёл за ним – след в след.

Ледяной ветер пытался забраться под плащ, желая, по-видимому, согреться. Звёзды перемигивались, будто что-то знали, но условились молчать.

– Демьян, – сказал вдруг Петер. – Извини, не хочу показаться грубым. Но это неправильно. То, что ты хочешь сделать.

Кат сделал губами, как извозчик: «Пр-р-р».

– Правильно, неправильно, – сказал он, не останавливаясь. – Без разницы. Ты вон тогда засунул деньги парню в карман. Правильно сделал?

– Да, – сказал Петер с упорством.

– Только куртку с него минут через пять сняли, вместе со всем, что в карманах, – продолжал Кат. – Выходит, толку от твоей правильности – ноль.

Петер задумался. Песок хрустел под подошвами, шаги двух пар ног складывались в неровный, спотыкающийся ритм.

– Может, и не сняли, – послышался голос Петера спустя минуту. – Ты же не видел.

– В Танжере-то? – Кат усмехнулся. – Ну да. Может, и не сняли. Ещё помогли встать, пряник дали и доктора вызвали.

Ток пневмы в его жилах внезапно ослаб.

– Стоп, – сказал Кат, нащупывая булавку за лацканом плаща. – На месте. Хватайся, выходим.

Танжер встретил их влажной духотой летней ночи – словно дракон языком в лицо лизнул. Они очутились посреди большого пустыря, огороженного понурым забором и заросшего высокой, в пояс, травой. Под ногами хрустела щебёнка и осколки старого бетона: когда-то здесь стояло здание, но потом его то ли снесли, то ли разбомбили, и до сих пор не собрались восстановить. Безлюдное место на отшибе понравилось Кату с первого взгляда, и он подобрал накануне пару камешков, чтобы при случае использовать их в качестве якорей. Так теперь и вышло.

Кат хотел распахнуть плащ, впустив тепло к продрогшему телу, но вспомнил про пистолет за пазухой – и не стал. Вместо этого он снова глянул на духомер. Камень светился значительно бледнее прежнего: обратный переход вытянул силы. А ведь впереди ждала самая рискованная часть сегодняшнего предприятия.

– Нужна пневма, – сказал Кат.

Петер пожал плечами:

– Как угодно.

Он одёрнул куртку, пригладил волосы и шагнул ближе.

Кат простёр руку, завладел его взглядом.

«Один, два…»

Когда ему случалось пить чужую пневму, ощущения каждый раз были сходными – и вместе с тем оказывались немного иными. Вот и сейчас: стало уютно и спокойно, как всегда. И в то же время Ката охватила непривычная, странная тяга к прошлому. Пришло воспоминание – на сей раз не чужое.

«Тридцать пять. Тридцать шесть…»

Он вспомнил Маркела. Не того смуглого от времени старика, с которым виделся месяц назад в обители близ Яблоновки. Кату пригрезилось детство: клеенчатый стол под кустами сирени, пение пчёл над цветущими маками, умытое недавним дождём солнце. И Маркел – за столом, в свежей рубахе. Ещё молодой. И уже седой, до последнего волоса.

«Пятьдесят два. Пятьдесят три…»

Дёма, с этим надо жить. Непросто, но придётся. Поглощённая пневма оставляет след в сознании. Обычные люди – как твоя мама, например – этого не чувствуют. Могут обмениваться с другими без всяких побочных явлений. Всё оттого, что у них есть своя энергия. Пневма донора соединяется с пневмой реципиента. Смешивается, растворяется в ней. И теряет отпечаток личности донора. Я понятно объясняю? Не слишком сложно?

«Девяносто восемь. Девяносто девять…»

Но мы с тобой лишены собственной пневмы. Собственного духа – мне ближе это слово, всё-таки родной язык… И потому наши чувства обострены. Мы ощущаем связь с теми, чей дух когда-то поглотили. Неважно – взяли по согласию, как все прочие люди; или силой, как умеем только мы. Отголоски чужих эмоций, знаний. Даже чужих способностей. Они остаются с нами навсегда.

Не бойся такого, Дёма. Просто научись с этим жить.

«Сто… Холера, сто ведь уже было!»

Он опомнился и отпустил взгляд Петера.

Тот, освободившись, вздрогнул всем телом. Пошатнулся, сделал пару шагов в сторону, но взмахнул рукой, обретая равновесие, и устоял.

«Чего-то я переборщил», – подумал Кат. Слова Маркела ещё звучали в ушах. Свежая пневма. Свежий дух. Как ни назови – это пьянило лучше водки.

– Иди в гостиницу, – сказал Кат, стараясь совладать с голосом. – Дальше сам управлюсь.

Петер помотал головой.

– Не, – сказал он тонко, – я с тобой.

– Не свалишься?

Петер слабо улыбнулся.

Кат дёрнул плечом.

– Ну пойдём, раз хочешь, – разрешил он и направился к прорехе в заборе. Ему было хорошо. Трава цеплялась за плащ безвредными, слабыми колючками. В небе висела луна Танжера – большая, медового цвета, светившая не хуже уличного фонаря. Облитая лунным сиянием, вдоль забора бесшумно шла маленькая лопоухая кошка, а следом за ней так же бесшумно кралась её тень, бледная, но хорошо различимая.

Давным-давно этот район считался престижным. Зелёные пологие холмы, стоявшие поодаль от затянутого смогом городского центра, облюбовала местная знать – потомки первых колонистов. Тех самых, кому когда-то передал божественный дар Основатель.

У первообращённых были могучие способности и щедрые замыслы. Этих людей уважали и побаивались – но больше всё-таки уважали. Они заслужили почёт множеством по-настоящему важных дел: ровняли землю под будущий город, возводили в немыслимо короткий срок здания, искореняли очаги эпидемий, неизбежных там, где собирается куча народа. Их сила почти не уступала силе Основателя, и они пользовались ей, чтобы изменять мир, который их окружал – молодой, строптивый, необжитый. Неудивительно, что у них всего имелось в достатке: запасы пневмы в кристаллах, роскошные дома, механизмы, которые могли облегчить жизнь и развеять скуку.

Первообращённые передали богатство детям. Но могущество, полученное из рук Основателя, передать не смогли. Способности, унаследованные с генами, оказались ущербными. Ослабленными. Да ещё и проявились по-разному – кому как повезёт. Не каждому достались силы, пригодные на что-то полезное. Ну, а третье поколение уже походило на современных людей: хилые, заурядные, с еле теплящейся искрой божественного дара.