На следующее утро после их первой ночи вместе Аделе проснулась с непривычным, тяжёлым чувством. С первыми лучами света, пробивающимися сквозь занавески, реальность вернулась к ней со всей своей остротой. Её охватило не просто смущение, а мучительное осознание того, что эта связь, столь близкая и глубокая, была запрещена. Их отношения не просто нарушали правила университета, но и ставили под удар её будущее.

Прогулка по утренним улицам Таллинна, который был спокоен и, казалось, не ведал ничего о её душевной буре, лишь подчёркивала её тревоги. Как могла она, прилежная студентка, всегда подчёркнуто серьёзная и осторожная, оказаться в такой ситуации? Она знала, что любые слухи об их отношениях могут не только разрушить её репутацию, но и лишить её возможности учиться. Университет был её убежищем, её мечтой, и теперь всё это находилось под угрозой.

Днём она снова пошла на занятия. Видя перед собой строгие, уверенные лица профессоров и сосредоточенные взгляды студентов, она с ужасом понимала, что больше не принадлежит к этому миру так, как прежде. Её словно обволакивала невидимая пелена – её тайна, которая разделяла её с остальными. Она ловила себя на страхе встретиться взглядом с однокурсниками или преподавателями, чтобы не выдать своих чувств. В присутствии профессора Соомера, при каждом его взгляде, её охватывало мучительное смешение радости и страха.

Её страдания не остались незамеченными для Ханнеса. Он видел её настороженность и внутреннюю борьбу, и это только усиливало его собственные мучения. Для него, человека, всю жизнь соблюдавшего моральные и профессиональные нормы, эта связь была вызовом, пробуждающим противоречивые эмоции. Он осознавал всю опасность – и для себя, и для неё – и понимал, что его чувства могут разрушить его карьеру, разрушить то уважение, которое он выстраивал годами.

Ханнес стоял перед выбором, который никогда не думал, что ему придётся делать. Ему было важно сохранить свою позицию в университете, где он долгие годы боролся за академическую свободу и право студентов на независимые мысли. Но в тоже время его влекло к Аделе, её острый ум и способность понимать его так, как не понимал никто другой. Она стала для него источником вдохновения и внутренней силы, но в то же время – напоминанием о том, что его обязанности как профессора ставят преграды между ними.

Их встречи теперь стали редкими и ещё более осторожными. Каждый момент, проведённый вместе, был омрачён осознанием того, что их счастье держится на хрупкой нити. При каждом взгляде, полном нежности, они боялись, что в следующий раз могут не встретиться. Их разговоры становились короче, осторожнее. Аделе пыталась делать вид, что занята учёбой и новой главой своего исследования, хотя мысли её были целиком поглощены происходящим.

В душе Ханнеса боролись два голоса: один говорил ему, что он обязан оставить Аделе, что его долг как преподавателя и его ответственность перед университетом превыше личных желаний; второй же голос твердил, что, отказавшись от этого чувства, он лишится чего-то очень ценного, чего-то, что он давно искал в жизни.

Наедине с собой, вечером, он раз за разом пытался понять, что для него важнее – карьера или то, что дарило ему настоящую близость. Оказавшись в круговороте мыслей, он испытывал страх, что решение, какое бы он ни принял, принесёт страдания либо ему, либо ей.

Но, несмотря на терзания и страх, оба понимали, что их связь была не случайной. Словно какие-то силы привели их друг к другу в это непростое время, когда всё в жизни обретало остроту и глубину.

К середине осени слухи о напряжённой политической обстановке вокруг университета достигли своего апогея. Власти, обеспокоенные ростом независимых идей среди студентов и преподавателей, начали усиливать контроль над учебными заведениями. Поступила директива: проверить каждого преподавателя, установить, насколько его взгляды совпадают с официальной позицией. Декан факультета, профессор Виллем Лаан, уже давно ощущал на себе давление. Когда в его кабинет пригласили профессора Соомера, он знал, что предстоящий разговор будет непростым.

Ханнес вошёл в кабинет декана с твёрдой осанкой, хотя и предчувствовал, что разговор будет касаться не научных тем. Виллем Лаан, пожилой профессор, внимательно посмотрел на него поверх очков, прежде чем жестом пригласить сесть.

– Ханнес, – начал он, вздохнув и сцепив пальцы. – Ты наверняка догадываешься, о чём я хочу с тобой поговорить.

– Да, Виллем, – ответил Соомер спокойно. – Догадываюсь.

Декан откинулся на спинку стула и посмотрел на него долгим взглядом.

– Понимаешь, что происходит? Университет сейчас под пристальным наблюдением. У нас уже были вопросы от властей по поводу твоих лекций и исследований. Говорят, что ты слишком вольно трактуешь историю, подрываешь доверие студентов к порядку в стране.

– Я лишь преподаю историю, Виллем, – твёрдо ответил Ханнес. – Моя задача – показать правду, а не приукрашивать её ради удобства или политики.

– Ханнес, ты не понимаешь, – с горечью сказал Лаан, отложив очки на стол. – Если бы это было только ради науки… Но они считают, что твои идеи слишком близки к коммунистическим взглядам. Недавно поступило распоряжение от министерства: вести более жёсткую политику в отношении преподавателей. Они хотят, чтобы каждый из нас подтвердил свою лояльность. Особенно это касается тех, кто подозревается в симпатии к компартии.

– Симпатии к компартии? – Соомер чуть склонил голову, удивлённо приподняв брови. – Я не связан ни с какой партией. Моя единственная приверженность – истине и свободе мысли.

Лаан посмотрел на него со смесью сожаления и тревоги.

– Я знаю, что ты человек честный, Ханнес, но сейчас не время для высоких принципов. Сейчас важно защитить себя. Подумай о своей карьере. Подумай о том, что может случиться, если ты будешь стоять на своём. – Декан сделал паузу, оглянувшись, словно проверяя, что их никто не слышит. – Мне намекнули, что если ты продолжишь эту линию, то тебе, вероятно, придётся покинуть университет.

– Угрожают увольнением? – тихо, но с твёрдостью в голосе спросил Соомер. – Я не могу пойти против своих убеждений, Виллем. Правда не может быть подчинена капиталу.

Декан наклонился вперёд, словно надеясь убедить его в последний раз:

– Ханнес, если ты продолжишь, пострадают не только ты. Среди твоих студентов есть те, кто восхищается тобой. Аделе, например… – Он помедлил, внимательно наблюдая за реакцией Соомера. – Её будущее может быть разрушено, если кто-то узнает о вашей связи.

Имя Аделе словно ожгло Ханнеса, и он резко выпрямился, молча встретив взгляд Лаана. Декан уловил этот порыв и чуть смягчился:

– Она талантлива, но слишком молода, чтобы понимать всю опасность. Ханнес, если тебе не жалко себя, пожалей её. Не допускай, чтобы её имя было втянуто в этот скандал.

Соомер крепко сжал руки, борясь с мучительной внутренней болью. Он прекрасно понимал, что Лаан прав: каждое его действие теперь затрагивало не только его, но и Аделе, её будущее. Но как бы ему ни хотелось уйти в сторону и уберечь её от этого шквала, он знал, что, предав свои убеждения, он потеряет часть себя.

С минуту между ними стояла тишина, затем декан снова заговорил:

– Ханнес, ты понимаешь, что они не успокоятся, пока не получат твоё согласие на "корректировку" лекций. Просто дай им понять, что ты поддерживаешь позицию министерства, и тогда ни твоя карьера, ни будущее Аделе не пострадают.

Соомер молчал. В голове у него вертелись слова Лаана, угрожающая тень сомнений и вина перед Аделе. Он чувствовал, как страх за неё медленно подтачивает его решимость.

– Виллем, – наконец сказал он ровным голосом, – я ценю твою заботу и понимаю, что ты говоришь это не просто как декан. Но я не могу отказаться от правды и своей чести ради того, чтобы угодить власти.