«Вот я дурак, – укорил он себя, – чуть не вышел, не выдал себя». Он снова выглянул. Васька отошел в сторону и там возился с костром. «Похоже, так и есть, гоношит таган, хочет котелок ставить». Привстав на цыпочки, и вытягивая шею, Порфирий попытался все-таки высмотреть, что же там в яме. В это время солнце, впервые за этот серый день выглянуло из-за туч. Сколько раз потом, Порфирий вспоминал это. Солнце пробилось, и все вокруг мгновенно посветлело. Снег заиграл и заискрился. Даже стало как будто теплее. И солнечный луч коснулся того, что было в яме.
Порфирий чуть не задохнулся. Сердце прыгнуло и, на миг, остановилось. В серости облачного дня, было незаметно, что в яме что-то есть, но сейчас, когда туда упал солнечный луч, оно зажглось так, как будто там, в яме, тоже загорелось маленькое солнце. Порфирий даже глаза прикрыл. Золото! Сердце опять заработало. Забилось так, словно хотело выпрыгнуть. Порфирий ни капли не сомневался, что это именно золото. Он сразу понял это. Да и как было не понять, он насмотрелся на презренный металл. И сам как-то находил малый «таракан» – небольшой самородок по местному. В ручье на охоте так же блеснуло. Только не таким огнем, а малой искрой. Да и на окладе в соборе, в Санкт-Петербурге, в бытность солдатской службы, он много раз видел такое.
«Да, что же это делается?! Сколько же его там?» Если только верхушка полыхает таким огнем. Независимо от его воли, охотник мгновенно стал прикидывать, сколько он сможет выгадать от его продажи. «Да я что – с ума сошел? Нет, продавать весь сразу нельзя. Надо понемногу, по кусочку». Порфирий прикусил губу и чуть не застонал – до него дошло, что он начал делить чужое богатство. Он опять сполз по стволу. Теперь уже не чтобы спрятаться, а потому что обессилел. «Как же так? Почему в мире все так несправедливо?» Он всю жизнь рвал жилы, работал не покладая рук, а все равно беден, как церковная мышь. А этот – никогда, наверное, и не вспотел по-настоящему. Всю жизнь вино пропил, а теперь будет жизнью наслаждаться в хоромах, да с красными девками.
Порфирий не замечал, что его мысли неправильные, не правдивые. Он работал, и получал за это, то, что заслужил. Ведь если по-честному, он был самым богатым в деревне. И дом справный, полная чаша; и хозяйство хоть куда – лошади, коровы, овцы и птица всякая; и пьет он не какой-нибудь отвар, нет, пьет настоящий китайский чай. А по праздникам или с устатку, пьет не дрянную сивуху, а «казенную» водочку, запечатанную сургучом.
Но ничего из этого не пришло ему в голову. Его сейчас душила обида – почему не ему? Ведь кто, как не он это заслужил. Порфирию вдруг показалось, что от жалости к себе, у него повлажнели глаза. Он мгновенно вскинулся и отрезвел. Зло встряхнулся. «Я что? Что это? Как баба. Еще бы заплакал». Он терпеть не мог плачущих мужиков. Даже пьяных. Не можешь справиться с жизнью, иди юбку одень.
Он выпрямился, глубоко вздохнул и вдруг понял, что Василий сегодня отсюда не уйдет. И принял это мгновенно и безоговорочно. Словно всю жизнь к этому шел. Теперь все мысли его вновь стали трезвыми и спокойными. Как на охоте. Как он это сделает. Куда спрячет тело. Что будет рассказывать дома и в деревне. Он не хотел даже думать сейчас о том, что и как он будет делать с золотом. Не надо торопиться – оно от него никуда не уйдет. Главное на сегодня – решить вопрос с Васькой. У него лишь на секунду мелькнула мысль – что это человек, не сохатый, и даже не медведь. Появилась и тут же пропала. Что он не убивал людей что ли? В девятьсот пятом на Дальнем Востоке, даже десять рублей золотом получил в награду за то, что со взводом таких же сибиряков-охотников вырезали взвод узкоглазых япошек.
Выстрел грянул как-то по-особенному громко. Казалось, его услышат даже в деревне. Порфирий передернул затвор, заметил, куда упала гильза, но наклоняться, чтобы забрать не стал. Он во все глаза смотрел туда, где еще минуту назад чернела фигура человека. Охотник ждал, не зашевелится ли, не поднимется ли дичь. Это было для проформы, уже больше ритуальное действие. Порфирий уже забыл, когда в последний раз делал подранка с такого расстояния. Да, был у него нынче подранок, но так обстоятельства были другие. Он тогда стрелял в лося на ходу, когда тот уже вот-вот за деревьями должен был скрыться. Да и расстояние было – Сохач был с ладонь величиной.
А тут, с пятидесяти шагов… Да и не на зверя он сегодня охотился. Человек против зверя намного слабее. Это он тоже с той войны помнит. Зверь любой, даже заяц, будет за жизнь до конца держаться, не сдастся. А человек… Ткни его штыком в живот, он от жалости к себе сам себя убьет. Одними мыслями, что пропадает, что дом родной больше не увидит. Сколько раз так было.
Тишина снова накрыла лес. Порфирий быстро нагнулся, нащупал в снегу гильзу, и не глядя опустил в карман. Негоже добром разбрасываться. До него еще не дошло, что все: одним этим выстрелом, он сделал себя богачом. Таким богачом, что этих патронов он может воз купить. Однако, охотничьи инстинкты никуда не делись, тело, независимо от мозга, решившего, что все, человек мертв, командовало мышцам делать то, что привычно. Ноги сами выбирали место, куда наступить, чтобы не шуметь. Он пригнулся и винтовку держал наизготовку. Словно ждал, что человек может подняться. Однако уже шагов за десять понял, что все так, как он подумал – наповал. Он почувствовал небольшое облегчение, когда увидел дыру в груди с левой стороны. «Значит, не мучился, и увидеть его не успел».
Порфирий считал себя человеком современным и даже ученым – в глухой деревне таким не трудно казаться, тем более, побывав в своей жизни и в Первопрестольной и в Санкт-Петербурге. Он не верил в бога, и, вообще, во всякие чудеса. Вернее, раньше он верил, и даже истово, но жизнь – особенно война – показала, что никому человек не нужен. Нет никого на небе, а если и есть, то на людей ему глубоко начхать. Ну а про чудеса, так тут и вообще просто – Порфирий никогда не видел ни одного чуда. Значит, и нет их в природе. Но вот суеверия… Он даже себе не признался бы, что верит в них. В сглаз, в приворот, в черного кота и в каркающую на смерть ворону. Так же он хоть и не признавался, но придерживался охотничьих подобных предрассудков. Не мылся на охоте – фарт смоешь; не брал с собой вареное мясо – не будет добычи, чтобы наварить; радовался талану – первой быстро и чисто убитой дичи, значит, охота будет богатой. Одним из таких правил было – делай всегда так, чтобы зверь перед смертью тебя не увидел. А то запомнит. Вот уж вроде смешно. Кто там помнить будет? Котлета или шкура на стене? Но, несмотря на это, к живому еще подранку, чтобы дорезать, он всегда подходил со спины. А в зверя стрелял, когда тот отворачивал от него голову.
Вот и сейчас, к лежавшему на спине Василию, он подошел от ног, и постоял немного. Пусть глаз «остынет». Мертвой пеленой затянется. Васька слово заснул. Лицо не искажено страданием. Порфирий неожиданно для себя, перекрестился, и пробормотал:
– Прости, мя, господи.
Ведь не хотел, а рука сама потянулась. Не верил же уж давно. Видно заложено что-то в человеке – в такую минуту попросить прощения. Едва убедившись, что Васька мертв, Порфирий двумя пальцами закрыл ему веки, и перестал думать об убитом. Он чуть не скачками, как лось в глубоком снегу, помчался к яме.
Он прав. Глаза его не подвели. Это золото. Самородок. Огромный самородок! Порфирий упал на колени прямо в снег. От его движения яма осыпалась, и порошка прикрыла торчавший желто-красный шишковатый ком. Он осторожно смахнул снежок. Потом положил на него руку. Сердце замерло. Чуть толкнув находку, он почувствовал, насколько она тяжела. Она не поддалась, словно вмерзла в снег. Но на самом деле не вмерзла. Толкнув сильнее, он сдвинул драгоценный камень с места. «Ядренная купель! Сколько же это фунтов? Да, какой там фунтов?! Тут, поди, больше двух пудов». Он не ошибся. Когда Порфирий попытался приподнять драгоценный булыжник, тот выскользнул, и снова нырнул в снег. И еще глубже, чем до этого. Хотя по объему вещь была невелика – пару ладоней в длину, и по ладони в высоту и ширину, вес был точно под три пуда. Может и больше. Не зря самородок утонул в снегу почти до земли.
