– Расскажи!!!
Болезненный жгучий интерес этот не удивил Федьку, конечно. Всё самое страшное всегда манит непонятным противным любопытством… Особенно по неведению.
– Нечего там рассказывать, скорбь да кровь. Спать ступай!
– Ну Федь!..
– Иди, сказал. Или с мамкой в возок засажу!
С досадливым вздохом тот удалился к себе.
«Как бы до блевоты не насмотреться!» – проводивши его взором помрачневшим, шагнул за порог спальни.
Постепенно всё стихло.
Перебрёхивались только собаки лениво, какое-то время что-то звякало на обширном дворе, заполненном теперь санями с добром. Ночь пала тихая. Опять выяснило, и весна как бы застыла, прикинувшись незарождённой ещё…
Выплыла огромная Луна, безупречным кругом глянула в окна и затопила всё, до чего могла доглядеть.
Княжна, укутанная в шубку и шаль, выскользнула на цыпочках из светлицы, привторив за собой дверь. Под ней скрипнула всего одна ступенька.
Приблизившись к его двери, с колотящимся сердцем, изнемогая от счастья, она толкнула чугунную ручку, дверь подалась. Она впорхнула, затворила быстро за собой, и шагнула к его постели. Залитой белым, как вчера. Он молча лежал, закинув за голову руки, и смотрел на неё. Сбросив шубку и шаль, скинув черевики, она поднырнула под полу одеяла, и сразу же прижалась, согреваясь. Очень скоро им стало жарко.
В последнем перед рассветом часу она проснулась от незнакомого звука, и это оказался стон, мучительно прорывающийся из тенет сна, и сон тот был явно тяжек. Он не мог очнуться от какого-то видения, и она поспешила потрясти его за плечо, негромко зовя по имени. Сон оборвался, черты его не сразу разгладились, и глубокий вздох проводил его тяжесть.
– Что, Федя? Что такое? Ты стенал так страшно…
– Да? Спасибо, что разбудила… – он повернулся к ней и прикоснулся губами к руке, гладившей его по щеке.
– Что снилось-то? Надо до обеда рассказать, чтобы не сбылось…
– До обеда расскажу… Спи, радость моя.
Весь следующий день прошёл без него.
Ночь кое-как провелась.
Затемно пробудились, сразу стали собраться. Как раз в ворота въезжал воевода Басманов с боевым отрядом. Все расположились на быструю трапезу. Потом воевода занимался своими распоряжениями по обширному подворью и дому, оставляемому на время на ключника-управляющего (Буслаев, как всегда, ехал при Басманове), переговорил наедине с женой, с Федькой, и все занялись окончательными последними сборами. Предполагалось, что Басманов поспешит вперёд, чтобы упреждать к приёму государя те обители, где он намеревался остановиться, и особенно – новый дворец в Вологде, ещё наполовину готовый. Проводивши оттуда государя в дальнейший путь к Кирилло-белозерскому монастырю, надлежало воеводе вернуться в Слободу, и оттуда чутко следить за всем, что будет происходить в окрестностях Москвы и не только в отсутствие государя.
Посидели на дорожку. Поклонились красному углу, после – дому, хоть никому и не родному, и сани чередой начали выворачивать за отворенные настежь ворота… Последним выехали возки Арины Ивановны и княжны и девушек, державших при себе всё, необходимое им и боярыням в путевом обиходе, и замыкали небольшой поезд четверо людей Басманова верхами. Растянутый на всю улицу, он полз в сторону Неглинки, и в других подворий Москвы подобные, поменьше только, потянулись туда же. Все, кто должен был сопровождать государя в этом пути, подтягивались к месту сбора, ставали по набережной и ближним ко дворцу пустырям, согласно очерёдности следования в общем поезде царском. Можно было насчитать около трёхсот опричников верхами, готовящихся также сопровождать государя в дороге, что было заметно больше, чем обычно бралось для охраны. Ожидали выхода государя с царицей, царевичами и провожатым духовенством после молебна утреннего. Там, у царского возка, Федька и занял своё законное место. Колокола торжественно звонили, оповещая Москву и посады том, что Великий государь отправляется совершать положенное паломничество ко святыням, где будет просить о благополучии всей русской земли и спасении души своей и душ, вверенных его заботам. Многие монастырские звонницы отвечали почтительным отголоском.
Федька так и не рассказал сон. Во-первых, некогда было. Но главное, потому не рассказал, что даже в себе противился восстановить его пренеприятные моменты, и уж тем более ни к чему этим было омрачать сердце молодой жены, в канун отъезда тем более, и без того волнительного для неё.
А привиделся ему Малюта, таким, каким встретился в застенке Беклемешевой башни, месяц примерно назад, куда государь пожелал идти сам, дабы выслушать, что напоследок молвить желают приговорённые. Колебаний в нём не было, как видно, хоть с самого начала слабо верилось, что до этого дойдёт. Положа руку на сердце, Федька и сам не мог сказать твёрдо, настолько ли уж суровость приговора равна степени вины… Но тут, видимо, иные рассуждения брали верх. Иоанн беспощадно обрывал тем самым в верхах старомосковского боярства, что за Соборным решением стояло, а после хитроумно челобитную ему подсунуло, всякую надежду на лёгкую над собой победу, на то, что смогут они и далее, от него втайне, за спиною его, пытаться править. Не смогут, пока жив он и в силе. А сила это, кроме прочего, доказываться ещё и властною волей должна. Царь один, суд – един, и пусть пытался протопоп Сильвестр некогда внушать ему о первенстве суда церковного над мирским, этому не бывать. Если б Собор единым порывом встал на защиту обвинённых, то не стал бы царь, разумеется, со всем своим синодом ссориться. Но Собор молчал, и единым отнюдь не был, выражая мнение иных сдержанно через митрополита. К слову, вынесено было обсуждение на суд боярский, по всем правилам, и никто, никто не возразил… Как и полагал Иоанн, злорадно и сокрушённо одновременно, раз уж дело у них не выгорело, предпочли откупиться от гнева его этими тремя.
Но, может, и поспорили бы с царём те же Шереметевы, Шуйские и Старицкие, и сами Пронские, как не раз бывало, да внезапно талантливым новым дознавателем, Григорием Лукьянычем Скуратовым, никому прежде не известным сотником из-под Новгорода, подвизающемся, по слухам, на сыскной службе Чёрного Пимена, епископа Новгородского, были явлены суду доказательства изменных намерений такого свойства, что пришлось им языки прикусить.
Помня гнетущее впечатление от застенков, и прямо кошмарное – от их содержимого, Федька заведомо изготавливался к крепости и хладнокровию. И дивно помогал ему в том крест Стратилатова распятия, им самим тогда, в Слободе, в подвале, испробованный, жаль, что не вполне…
Имея перед собой допросный лист, ровно переписанный набело Годуновым, государь на предоставленном кресле расположился в довольно просторной, с другими в сравнении, каменной подклети. Факел горел на одной из стен, под ним – бочка с водой. Свет вбивался косо через часто забранное оконце под самым потолком, и его отчасти хватало, чтобы видеть дыбу, подвешенную в середине. Солома под ней была свежая, видно, только что смененная. Поодаль, из другой стены, выступала каменной кладкой жаровня, и, как тогда, перед ней и вокруг разложены и развешены были железные орудия, напоминающие кузнечные. На стене рядом, в мощных скобах, покоились кнуты, плети и железные прутья. В некоторые, в хвосты и языки сермяжных кос, были вделаны железные шипы и пули. И пахло так, как в полусыром подвале, со смесью окалины, едкой гари и палёного волоса. И застарелой, во всё въевшейся проржавевшей крови, нечистой и прогорклой… Всё это Федька оглядел мельком, точно от слишком прямого взора они могли ожить.
Годунов, поклонясь, просил государя обождать, извиняясь, что Малюта задержался малость, обучая Анемпозиста, Большака и Гурку новым для них премудростям, как раз в каземате неподалёку, и что именно сегодня, сейчас, довершают они допрос более всех упорствующего в признании вины Пронского. И вышел. Федьке показался за стеной слева слабый крик. Велев себе хотя бы виду не выказывать, и отметив, до чего спокоен Годунов, равно как и стража за дверьми, он ждал. Словом, всё было так же, как и в прошлый раз, и Федька заставил себя осмотреться вокруг внимательно.
