– Да уж… – ответил он не сразу, ровным голосом, – о таком я точно не мечтал…
– Ты устал совсем… Вот я глупая, болтаю всякое… Но я так скучала! Мы и не поговорим толком ни разу, всё некогда. И я не знаю, как отпущу тебя… завтра… и потом…
– Ну, ну, душенька моя Варвара Васильевна, ну будет, не рви мне сердца… мой ангел… дорогой… Давай я тебе про царицын двор расскажу, тебе с ними ехать до Переславля, да и не раз сиживать за столами придётся. Теперь тебя приглашать станут ведь.
Когда он таким становился, и ласково увещевал, называя любовными именами, не горевать, она и довольна была, и нет… Он тогда уверенным и сильным был, словно она – дитя малое, а он – тот, старший, умудрённый чем-то ей недоступным, и надо слушаться его, и можно укрыться за его невозмутимостью этой, точно в крепости. И она укрывалась, с благодарностью, и более ничего не желала, как в этой крепости пребывать… Но и хотелось ей того, другого его… Утратившего рассудительность, и всякое над ней превосходство, и трепещущего доверием её ласке, её ответу, чтобы угодить ей, и от радости взаимной, равноценной, одной на двоих, делающегося и сам словно бы беззащитным. Не было ничего слаще, тогда она владела им… «Мой, мой, весь мой!» – билось в груди наивысшим восхищением душевного особого родства.
– Расскажи!
И он стал рассказывать. Привычно уже плетя, как сказку, нежным тихим голосом, про причуды царицыной половины, игрища тамошних теремных красавиц и боярынь, лихие песни и пляски кабардинских музыкантов, охоты… Она не заметила, как уснула, уткнувшись в его пахучую тёплую подмышку. Он потянулся сладко, осторожно высвобождаясь от лёгкой её тяжести, и тоже уснул.
К утру покрепчал западный ветер, сырой и тёплый, несущий низкие серые тучи, пахнущий талой водой, дымом, и чем-то ещё неуловимым, как сладковатый дух влажной бересты, неслышимый до того всю зиму… Стучали от его накатов негромко ставни, что-то скрипело неровно, хлестали по крыше сарая голые ветви ясеня, где-то тоскливо взвыла собака. И тут же со стороны Неглинки ответила целая стая. На сторожевой башне, дребезжа, отбил час колокол. Ломко и неумело провопил молодой петух, и понеслось петушиное надсадное приветствие утру от двора ко двору, от посада к посаду… Москва просыпалась.
Весь день шли сборы, но они не ровнялись тому громадному спешному мельтешению, что творилась в обоих царских дворцах, Кремлёвском и Опричном, куда перебрались всем опричным двором к середине января. Там у Федьки были свои собственные покои, и он обжился в их уютной обособленности мгновенно. Были они тоже стенка в стенку со спальными государя, но имели свой отдельный ото всего вход, хитро устроенный так, чтобы кравчему можно было войти к себе и государю, минуя общую анфиладу проходных палат… Здесь не было ещё роскоши Кремля, и всё было деревянным пока, но Федька успел оценить удобства этого обширного царства бранных и застольных утех «Свободного братства», как теперь называли себя опричные государевы слуги, посреди Москвы и подальше от глаз вездесущего земства и митропольичьего двора. Чем-то это напоминало Слободу, разве что не хватало красоты белокаменных узорных храмов.
Отправив Сеньку собирать своё во дворец, полностью доверяя его деловитости и знанию всех обычаев, тем более что в богомолье они уже побывали, Федька несказанно обрадовал княжну решением ехать сегодня к ней в родительский дом, чтобы повидаться перед отъездом. Хотел и мать взять, но та настолько погружена была в хлопоты со сборами, что он её пожалел и оставил дома. Выслан вперёд них был человек к Сицким, упредить приезд детей. И другой, от повара – в торговые ряды за подарочками, сладостями, орехами в меду и пряностями. Княжна с Таней расположились в санях с пологом, заботливо укрытые волчьими полостями, и обложенные подушками от тряски. Петька поехал верхом, нарядный, с братом дареным кинжалом за поясом и новых сапожках с железными обойками каблуков. Он ещё вытянулся за зиму, что-то в его посадке в седле поменялось, в ловкой уверенности, с которой рука его держала поводья, или рукоять кинжала и сабли, и всё ярче в нём проступала могучая отцова стать… Пора, конечно, по-хорошему-то, брать Петьку сюда да учить как следует, подумалось.
Все минуты, что удавалось быть рядом без занятий, Петька приставал к брату только с одним-единственным желанием – быть непременно при нём в походе. Терпеливо тот пояснял опять, что то не ему решать; а кому, тут же заводил Петька, вон тесть твой своих пристроил, даже Федя Сицкий вроде как в Разряде расписан, и не кем-нибудь, а рындой при царевиче со вторым саадаком, сам хвастался, а ему лет столько же. Так что же ты царю не можешь за меня сказать! Федька только головой качал. Поглядим там.
Надо ли говорить, сколько радостных возгласов и слёз было при встрече. Княгиня Анна с иконой Спасителя вышла на крыльцо, и под ноги молодожёнам, как в первый их свадебный приезд, положена была медвежья шкура… Нянюшка чуть чувств не лишилась от волнения, и чарочки молодым с поклоном подносить пришлось ключнице Петровне. Всех их после рассаживали под руки, и тут уже на стол собрали, и так сидели они, вкруг стола, и проговорили совместно до сумерек почти, ранних и по-весеннему сырых. Однако пора было возвращаться, и княжна была отпущена мужем с матерью и нянюшкой наверху, в тереме своём девичьем, переговорить. Федька с братом остались с князем Василием и младшими-Сицкими, говорили о пути на Белое Озеро, где никто из них не был, так как в прошлом государь до туда не доехал, поворотил на Печоры. Вася Сицкий не скрывал возбуждения, сверкая глазами, и взахлёб рассказывал ломким с хрипотцой голосом о царевиче Иване, о Мишке Трубецом, Саввушке Куракине, и Бориске Годунове, с ним в царевичевой ватаге состоящих, о том, что хоть сама дорога предстоит муторная и долгая, с остановками по главным обителям, но им скучно быть не должно, и всё же на досуге можно будет поехать и поглядеть незнакомы места. Петька ревновал жестоко. Поглядывал на брата укоризненно, но тот только опрокидывал с князем Василием новую чарочку сливянки, и улыбался чему-то своему.
Наверху же княжна, пристально теперь рассмотренная матерью, оглядывала с детства знакомые углы и окна, и словно впервые видела. Так успела отвыкнуть… Конечно, тут всё было родным, милым, своим, уютным… Особо тронул вид девичей постели, на шерстяном пёстром покрывале которой устроилась спать Мусенька. Княжна погладила её и чуть не всплакнула. Каково будет в Елизарово, в новом доме, нарочно для них с Федей выстроенном, и где всё давно для жизни готово, по словам свекрови?.. Так ли, как у них в Верхнем Стану? Похоже, наверное, как все боярские усадьбы вдали от города.
– Матушка, ты наезжай уж к нам после, летом, как в вотчине будете. А от нас до Елизарова рукой подать ведь, рядом, – княжна уже успела похвалиться обновками и подарками, пересказать всё, что хотела, чтобы успокоить её, описав своё бытьё в мелочах, и уверить, что всё у неё в мужнином доме порядком. Но взгляд матери странно беспокоил, будто не очень ей в это верится, и что-то такое она своё подозревает, и княжна, не выдержав этих поджатых губ и взоров уклончивых, прямо спросила, что её так беспокоит. Княгиня будто бы смутилась, сослалась, что давно не видала её, и что будто бы она похудела. На что нянька возражать тут же стала благостно, что вовсе и нет, а напротив, похорошела только, а в прочем, в своей поре, как и была – красавица как есть. Княжна была благодарна ей… Вскоре снизу поднялась Таня, стукнула в дверь горницы, сказала, Фёдор Алексеич просит её поспешать, пора им, а то завтра чуть свет ему во дворец уже. Сказать честно, княжна и рада была уже завершить беседу, не зная, про что ещё поговорить. На самом деле, рассказать не пересказать ей было всего за это время, но… то не для чужих ушей, и тем более – материных… Затаённо улыбаясь в душе, она поднялась идти вниз. Тут мать всё же взяла её за руку и отвела в сторонку, и, повздыхавши на все лады, (а княжна знала эти вздохи и ничего приятного от них не ждала обычно), с нянькой переглянувшись, тихонько спросила снова о здоровье, со значением этак.
