Человек за окном… Он пугает. Я дала ему имя Антон. Я сжимаю запястье с такой силой, что кисть начала неметь. Я помню запах, который шёл от Арсения; это был пот. Он не соизволил поменять футболку. Крыша протекает – весь пол в крови. Антон улыбается так, как не может нормальный человек: он похож на керамическую фигурку. Думаю, если бы он не улыбался, его лицо было бы похоже на морду бульдога. Мне пришлось обрызгать комнату освежителем воздуха, потому что вонь шла во все комнаты. Я кричала на Арсения:
– Перед тем, как умирать, мог хотя бы переодеться.
Он не отвечает.
Антон сидит на лавке, смотрит сквозь мою душу и при этом разъедает меня. Он пропитан кровью, но держит зонт. Будто это поможет. Кровь пропитала деревянные стены – она добралась до меня. Я не обращаю внимания: мой взор направлен на Антона. Я стараюсь не моргать, глаза абсолютно красны; боюсь, что, если переведу взор, он приблизится. Это продолжается уже третий час, а моя бессонница – третьи сутки.
Да, это я убила своего сына. Подсыпала в какао снотворное, а после, когда он уснул, повесила его в его же комнате. Но он всё же мог переодеться до этого. У меня вздуваются вены – стоило курить поменьше.
Волосы стали тяжёлыми: пропитаны влагой. Кровь стекает по моему лицу – часть попадает в рот. Я не чувствую металлический привкус. Часы пробили два ночи. Я читаю молитву. Читаю собственно-придуманную: я никогда не была верующей. Однако, вера появилась. Появилась в самый отчаянный момент, как всегда, как и у всех. Я не отрываю глаза от Антона. Молюсь, не отрывая глаза от нечисти, будто молитва может разбить керамику. Смехотворно. Однако, я верю, ведь большего мне не дано.
К слову, Егор валяется на кухне, захлёбываясь в своей, вперемешку с Божьей, крови. Да, и Егор пал от моих рук. А не надо было оставлять меня наедине с таблетками. Я не смогла похудеть после родов. Врачи сказали, что ей не суждено жить больше месяца. Так велел бог. Я поддалась таблеткам для похудения – не помогли. А он запрещал мне их запивать алкоголем. Он выпил его сам, за что в итоге поплатился. Я проткнула его шею ножом. Дважды. Человек не способен это выдержать, и я не выдерживаю.
Я разрушила свою жизнь, и я желаю у Бога прощения. Я готова понести что угодно, лишь бы Антон никогда не приблизился. Глаза высыхают. Я моргаю по одному глазу, и то нечасто, чтобы всегда видеть его. Да, я прошу Бога убить меня. Молитва заканчивается на словах:
– Уж лучше смерть, чем мрак души. Прошу, спаси…
И молитва начинается заново. На часах уже два тридцать.
Она спрашивает:
Как начинается цикл?
Я отвечаю. Ответ:
Петля к петле, и всё в петлю.
Комната общежития, обливающаяся каждую секунду чередующимися красками: красными и синими, заполнена пятнадцатью манекенами, каждый из которых одет в красный топ и чёрную юбку, на некоторых надеты чёрные колготки. Манекены на полу все поломаны. Комната обставлена скудно: диван, рядом с которым стоит тумбочка, нерабочий маленький холодильник, стол, дверь, отворяющаяся вовнутрь комнаты, наполовину перекрыта шкафом, так что теперь её не открыть без прикладывания силы. Лампочка комнаты светит фиолетово-розовым цветом. Всё уже давно сгнило.
Она догнала меня. Догнала и держит. Вцепилась своими ногтями мне в запястья, протыкая их насквозь.
Вопрос:
Ты рад её смерти?
Ответ:
Нет.
Манекены идентичны ей. Они смотрят на меня, улыбаются.
Мой правый безымянный пальчик очень сильно болит, ну, вернее, то, что от него осталось.
Вопрос:
203354061759735. Знакомое число?
Ответ:
Да.
Она моя мама. Её глаза полны безумия. Завидую. Но она смотрела не так. Она расспрашивает меня обо всём. Обо всём, что не успела спросить при последней встречи, когда её глаза были полны добром. Наказывает за моё гадкое поведение. Я не дал ей ни шанса. Ещё вчера она видела мои глаза, а я даже не могу вспомнить её сердцебиение. Она спрашивает:
Знал ли ты, что бог создаёт людей с определённой целью?
Ответ:
С какой?
При лёгком открытии рта видны клыки. Она готова прогрызть мне сердце.
Вопрос:
Что есть бог?
Ответ:
Ты.
Сильный стук в дверь и последующий монолог:
– Открывайте! Это полиция! В случае неповиновения нам придётся применить силу.
Вопрос:
Что делают люди после тридцати?
Ответ:
Умирают.
Имитаторы. Думаете, я поведусь на это. Мне всего лишь надо вырваться из лап моей мамы, и можно считать, что я свободен.
Вопрос:
Причина твоего существования?
Ответ:
Бог дал мне шанс…
Сидя в офисе, я лишь хочу задать один вопрос.
– Ты можешь перекрасить стены хотя бы моего офиса?
– Нет…
Игнорируя пустой ответ, я спрашиваю:
– Можешь хотя бы ответить почему?
– Нет…
Ответ ожидаем, ведь я вижу в её глазах, смотрящих на ногти, которые она пытается отточить, скуку.
– Ты скоро закончишь?
– Не будь ребёнком, ты сама всё знаешь.
– Но мне скучно.
– Поэтому я и предложил тебе работёнку.
Я продолжаю печатать на ноутбуке пустые, как и душная комната, как и забитая снегом улица, как и мир, который еле видно через забитые досками окна, слова. Слова, говорящие о данных людей, которых я спас, которым я исправил работу сердца. Жаль, что на приём ко мне попадает не так много людей, отчего мне приходится сидеть в бездушной комнате больницы, которую толком не успели отремонтировать, с маленьким взрослым, а ведь я – желанный работник, через мои руки прошли десятки пациентов с патологиями сердечно-сосудистой системы, мне возвели огромный ценник, кучи наград, налички и немалый счёт на карте, миллионам людей хотелось бы, чтобы такое счастье случилось с ними, а не со мной, но мне не дают возможность заниматься тем, за что дают деньги, которые мне не нужны, а я даже не понимаю, почему хочу работать хирургом и хочу ли вовсе. Эти стены не дают мне покоя, когда мир – счастья.
Какой-то благодетель решил, что будет хорошей идеей сделать мир монотонным – чёрно-белым, прикрепил плитку ко всем поверхностям земли и некоторым людям, которые, такое чувство, решили, что им это к лицу. Лицу, которое теперь даже не лицо… Ну, теперь на месте, где должно было быть лицо, у них их суть или, можно сказать, биография. Подходи и читай. У хирурга – скальпель, у продавца – касса… Кроме некоторых. Это счастливое меньшинство. Люди в здравом состоянии, будто это их ничуть не напугало, даже наоборот, взбодрило. А я ведь задавал людям вопросы на этот счёт, но все отвечали, как один: «Ты трезвый?» – видимо, они не знают, хотя откуда им знать, но я не пью. Может, мне стоит начать принимать нейролептики? Благо есть хоть один человек, который меня понимает – Саша, жаль, что она бесполезна, не собирается помогать, так ещё и мешает.
– Слушай, если ты будешь дальше сидеть и думать над этой хренью, то мы никогда не пойдём домой, – сказала Саша с явной усталостью. – Твой монолог, конечно, был трогательным, но не для меня, ведь я никак не могу тебе помочь, даже если захочу, так что принимайся за работу.
В дверь постучали, отперев которую, я увидел девушку лет двадцати, обличённую в чёрно-белую плитку.
– Добрый день, Антон, – говорит она, попутно передавая папку с досье о новом пациенте.
– Благодарю.
Девушка уходит, оставляя меня в душной комнате.
– Как ты с ней любезничаешь, – говорит Саша.
– Меня сейчас больше интересует, почему в мой кабинет не вставят кондиционер.
Телефон на моём столе зазвонил, а это означает, что дискуссии с Сашей на время прерываются, ведь ей придётся поработать, если со мной хочет поговорить босс.
Я беру трубку.
– Антон Людвигович, добрый день. Хотел бы вас бла… бла… бла… К вам скоро придёт Анастасия с досье, которое вам придётся бла… бла… бла… – я демонстративно двигаю руку в сторону Саши и быстро нажимаю на кнопку выключения микрофона.
