– Лариска, подожди! Куда же ты босиком по тротуару?

Бежать в сторону лесочка было ошибкой. Я понял это слишком поздно. Лишь когда разглядел одинокие редкие деревья в ряд, да череду деревянных крашеных скамеек вдоль дороги, узрел – что лесом тут и не пахнет. Что за чёрт, схорониться негде.

Пятки кололи мелкие камушки и какой-то мусор. Сколь лет босой проходил, а такого не помню, чтобы ровная, чистая дорога этак в стопы впивалась. Что-то у меня с ногами, поди… Давай, Матвей, беги! После кумекать будешь. Не ровён час, догонит.

Расстояние между мной и мужиком в обувке быстро сокращалось. Я слышал это по гулким, быстрым шагам за спиной, тяжёлому дыханию и грозному шипению:

– Лариска, я ж тебя, падлу…

Удар в спину сбил меня с ног. Я рухнул мордой вниз и тут же ощутил острый удар в бок. Повернул голову туда, откуда получал пинки новыми, прочными ботинками. Вот умеют же делать обувь, ироды. Рассмотреть больше ничего не успел – следующий удар попал мне в рыло. В голове помутилось, и тёплая, солоноватая жидкость потекла по щеке, губам, попадая в рот.

Почти не помню, как набежали люди, что-то кричали. Приехали диковинные повозки без лошадей, с мигалками, и воющие хуже волков. В одну из них меня положили, а потом навалилась тяжёлая, непролазная темнота.

Очнулся в незнакомой комнате. Полумрак позволил разглядеть четыре пустые кровати. Рядом у стены, на пятой, кто-то спал. Я лежал на шестой. Больничка, похоже. Осторожно ощупал саднящие места. Тьфу. Не сон. Я – баба, как есть баба. Будь оно не ладно. Уж в такой переделке ты, Матвей, точно не бывал. Ладно бы только баба, так не понятно, в каком миру. Может, за грехи мои Господь отправил меня в ад? Вот теперь и метелят меня почём зря, сам-то я сколь девок отстегал. Ох ты, вон оно как. Помер я, значит, и это расплата моя такая. Бог терпел и нам велел. Быть теперь мне тоже битому. Эх, коли можно было бы тому мужику в харю дать, да хоть разочек. Дозволь, Господи, а?

На соседней кровати заворочались и застонали.

– Эй, спишь что ли? – тихонько позвал я.

– Сплю, – раздался женский голос. – Ножевое у меня, как повернусь неудачно, так просыпаюсь от боли.

– Ножевое? Кто ж тебя так?

– Так же, как и тебя, – муж законный.

– Что мелешь-то, какой муж у меня?

– Ну а кто тебя в белье по городу гонял? Или тебя так успокоительным накачали, что забыла всё?

Я задумался. Мужняя жена, стало быть, я. Ой, грехи мои тяжкие. И со вздохом спросил у соседки:

– Звать тебя как?

– Мила.

– Скажи мне, Мила, в этом миру только мужикам можно баб бить, или и нам можно разок?

– Шутишь всё. Я, если б своего не любила, развелась бы давно. Он трезвый пальцем меня не трогает. А ты своего тоже любишь?

– Люблю, люблю, знамо дело, люблю, – быстро зашептал я. – А ты мне про развод расскажи.

Так слово за слово проболтали мы до утра. Сказавшись деревенской и не знающей городских порядков, разузнал я о жизни на этом свете. Хотя вероятнее – на том. А какая разница, когда жизнь есть и на этом свете, и на том. Надо обвыкаться, разговаривать и вести себя, как женщина. Да, Матвей, уж боле ты не Матвей. Лариса. Так что изволь следить за манерами, Лариса. Повезло ещё, что мужняя жена, а не девка гулящая, вот чего б я точно не выдержал… не выдержала. Так-то. Поди ты ещё и институтка образованная?

После больничного завтрака соседка пошла на процедуры, а мне велела ждать доктора и участкового. Участковый – это тутошний становой дознаватель. Не нравится мне с властями беседы вести, а куда деваться, коли положено.

Через четверть часа пришёл доктор. Пожилой, круглый мужчина с внимательными глазами. Вошёл в палату и с порога заявил, глядя на меня:

– Смирнова, опять вы? В прошлый раз, помнится, вы обещали к матери в Подольск отправиться, и что же? В этот раз ваш супруг на глазах у всех вас ногами бил. Неужели и это простите?

– А как вы бы поступили, доктор? И чтобы по закону? – с интересом спросила я.

– По закону заявление написать надо и развестись. Или вы удовольствие от побоев получаете?

– Бог с вами, доктор, какое удовольствие? А развестись-то разве можно? – спрашиваю и думаю, коли венчанные-то, что тогда?

– Ох, Смирнова, дуру из себя деревенскую строить не надо. Обо всём же знаешь. Или не помнишь? – усмехнулся доктор, осматривая мои бока и сломанный нос.

– А коли не помню, что тогда? – морщась от прикосновений, простонала я.

Доктор перестал улыбаться, оттянул мне веко пальцем вверх и, придвинувшись ближе, проговорил:

– Томографию сейчас сделаем, и Пётр Петрович зайдёт к тебе побеседовать.

– Не надо Петра Петровича, – на всякий случай попросила я.

– Ну что вы все психиатра боитесь, что за детский сад, Смирнова?

– Детский сад тоже не надо, – с испугу брякнула я.

– Не попадала бы ты ко мне раньше, подумал бы, что издеваешься. Постельный режим, Смирнова, – строго гаркнул доктор и спешно удалился.

Оставшись одна, я откинула одеяло и залюбовалась своими длинными, стройными ногами. Осмотрела нежные, розовые стопы в мелких порезах, подивилась накрашенным ногтям. Ясен день, что убежать не смогла – с такими ножками только в сафьяновых сапожках расхаживать.

В дверь постучали. Я прикрылась и крикнула:

– Не заперто.

В палату шагнул долговязый, взлохмаченный парень и, прищурив голубые, недовольные глаза, пробубнил:

– Лариса Николаевна, что мне с тобой делать-то? Почему не уехала к матери? Или Андрей силой тебя удерживал, из дома не выпускал? Почему не позвонила? Где твой телефон вообще?

– Не помню я, и кто ты, не знаю, мил человек, – с грустью протянула я.

– Алексей Дмитриевич Расветов, участковый твой, Лара, неужели не признала?

– Нет, – покачала я головой.

Участковый придвинул стул и сел рядом. Влюблён в меня, как пить дать, влюблён. Тьфу, пропади ж ты, нечистая. Этого только не хватало на мою голову – ещё одного кобеля. Подумав, я, потупив взгляд, обронила:

– Кроме тебя помочь мне некому. Расскажи ты, ради Христа, что знаешь о глупом моём бытии.

Опешивший Алексей Дмитриевич долго и обстоятельно делился со мной протокольной информацией. Сколь раз я, Смирнова Лариса Николаевна, 24 лет от роду, обращалась за помощью. Жаловалась на жестокое обращение мужа, но заявление так и не написала. Три раза попадала с сотрясением мозга в эту больницу. Выбитого зуба и синяков не считала поводом для развода. Надеялась, что образумится муж мой Андрей, ведь любит меня, ну уж больно ревнует. А ещё не хотелось возвращаться из Питера в Подольск к матери, а больше пойти было некуда.

Вот такую историю поведал мне участливый участковый. Жаль девку, красивая. Дура токма, по мне, лучше живая в Подольске, чем мёртвая в Питере. Ты, может, Господи, прислал меня голову её мужику вправить? Так ты скажи – я враз! Или велишь терпеть вместо неё?

Решить дилемму я не успела. Дверь палаты распахнулась, ударившись о стену. В проёме возник Андрей, мужик, от которого я бежала. Заметив участкового, процедил сквозь зубы:

– Лариска, ты давай не глупи. Заявление, надеюсь, не накатала?

И, обращаясь к участковому, вежливо проговорил:

– Выйдите, Алексей Дмитриевич, с женой надо потолковать. Бытовая ссора, с кем не бывает? Сейчас мы быстро помиримся, зря только вас вызвали.

И слащавым голоском, глядя на меня, добавил:

– Правда, Лариса? Скажи товарищу при исполнении, что в нём больше нет необходимости.

Я, подхватив интонацию мужа, эдак же проворковала:

– А и правда, Алексей Дмитриевич, шли бы на службу. А ты, Андрюша, поближе подойди, да наклонись ко мне, проказник, что шепну.

Участковый сплюнул и направился к выходу, а выпучивший глаза Андрей, словно ребёнок, увидевший фокус, наклонился надо мной с превеликим любопытством. В ту же секунду, получив мощный удар лбом в переносицу, он отлетел на пол. Застонал и, размазывая кровь по полу, попытался встать. Услышавший грохот участковый вернулся и в изумлении смотрел на скулящего мужа потерпевшей. Я, потирая лоб, улыбаясь во весь рот, сказала: