– С сахаринкой!

Женщин Умей Алымбеков убивал изысканно. Приводил дамочку, которая, например, не желала после смерти мужа отдавать авторитету бизнес за копейки, в свое лучшее заведение «Платина», дизайнером которого был самый известный бельгийский художник Анри Дюбуа – кстати, бесследно пропавший на сайгачьей охоте. Приводил, казалось, на примирение, сажая за общий стол с самыми богатыми и властными людьми Азии. Он накрывал самый богатый стол в VIP’е – с тремя килограммами белужьей икры по центру, кричал театрально, чтобы эту протухшую дрянь тотчас заменили, что в белужьих яйцах главное – ледяная слеза!!!

– А где слеза?! – театрально возмущался герой. – Где эта слезная льдинка Кая?!

Здесь и мясные лакомства, например тот же сайгачонок молодой, приготовленный испанским шефом Хуаном Риполем с «Мишленом» на колпаке, в бруснично-клюквенном соусе: натереть почти готового дижонской горчицей, а потом опять в печь, уже до корочки, и уже под вилочку – хрустииит!.. А бешбармак с ягнячьими бубенчиками, с запахами самой прекрасной женщины в мире – или же мужчины: смотря какому полу подавали блюдо.

Сладкое, он же десерт, кто до него добирался, поражало воображение. Лебеди из нежнейшего безе, укрытые заварным кремом в виде нежных перышек, с клювиками из спелых клубничин плыли по реке из крюшона. Сотни видов крошечных пирожных – с орешками, молодым изюмом, цукатами, крем-брюле, карамель, тирамису…

А для самых важных гостей в апофеозе гастрономического разврата под бравурный марш Моцарта из середины стола, медленно, степенно выезжал полутораметровый шоколадный член, поражающий своей натуралистичностью и монументальностью, и выстреливал фаллос пенным шампанским в хрустальную люстру Людовика Четырнадцатого аж дюжиной бутылок Cristal Rose – не сам, конечно, а с помощью спрятанных под полом насосов и людишек обученных…

Аплодисменты, крики «браво!» – все овации хозяину Умею, одетому в элегантный белый смокинг. Визги женщин бальзаковского возраста. Ведущий оглашает басом, что это член самого Отелло! Мавра! Великого воина! И что извергся он, дабы посеять мощь в киргизский народ, а Россию – в жопууууу! И опять кричат «брависсимо!»! Да здравствует Шекспир!

– Орусиянын өлүмү! – истошно кричал кто-то, что означало «Смерть России!» –Орусиянын өлүмү!

Так вот, Умей убивал женщин просто и нежно. Сидя с жертвой уже наедине в маленьком зале, он вызывал официанта. Тот прибывал с подносом, заставленным алкогольной смесью Б-52, двадцать порций в четыре рядочка.

– Хочу, чтобы ты попробовала! – предлагал Умей и поджигал в рюмках жидкость.

Некоторые говорили, что вовсе не пьют, многие понимали, что приведены на смерть, несмотря на их вооруженную охрану, неподалеку, и пили горящий напиток, и в одной из рюмок всегда была капля концентрированного яда из «лютика едкого», который произрастает, кажется, на любом дворе мира.

Умей честно предупреждал о смертельном яде, показывал на телефоне фотографию этого лютика, уведомлял, что охрана нейтрализована, честно признавался, что убьет смелую женщину по любому, но если жертве удастся выпить хотя бы десять шотов и не умереть, то он пленницу отпустит – слово Умея Алымбекова. В придачу он выуживал из кармана черный бархатный мешочек, разматывал веревочку и выпускал на алую скатерть полукилограммовый круглый топаз «Копакабана», который катился по столу и сиял на всю комнату нимбом всему мирозданию.

Ни одна женщина в эти мгновения, не могла совладать с биением сердца. Уж Умей навидался достаточно. Обычно ладошка машинально тянулась к редкому камню, но хозяин указывал коротким пальцем на поднос с горящим напитком и говорил:

– Еще двенадцать!

А она уже в подпитии, мозг не верит в предстоящую смерть, топаз лежит совсем рядом, ей хорошо, она уже испытывает к Умею некоторые интимные желания, улыбается призывно, а он пальцем тычет на алкоголь – пей, дорогая, пей, дерзкая – и бесценный топаз «Копакабана» перекочует к тебе… Она просится танцевать, он ей великодушно позволяет, и она неуклюже оголяет свой целлюлит на стриптизерском пилоне, вызывая у бандита рвотный рефлекс… Потом еще два-три шота сильного алкоголя превращали психику жертвы в упоенность одним моментом, так кролик смотрит на удава, а Умея – в очень жестокого убийцу. Он не дожидался пока она выпьет из рюмки с ядом. Идея была в другом, совсем лишенная изящества. Умей отправлял «Копакабану» обратно в мешочек и подходил к жертве сзади…

Он избивал ее бархатным мешком с топазом внутри словно биллиардным шаром, рычал и ревел зверем, проламывая кости черепа. От ударов летели в разные стороны мозги, крошились зубы. Ее мозг уже не воспринимал будущую смерть, она выла по-собачьи, блевала кровью. Ему надоедало, и он отправлял ее в вечный сон ударом топаза в висок…

Надо отдать должное Умею: весь окровавленный, в белом фраке с пятнами крови и мозгового вещества на ткани, тяжело дышащий, как после сражения с монголами, он падал в кресло и допивал оставшиеся Б-52 – разумеется, оставляя на подносе лишь одну рюмку: с лютиком. Ему везло как никому, так как он оставался живым, а аттракцион не менял. Этакая киргизская рулетка.

Что связывало Протасова с Умеем – никто не скажет. Даже они сами. Когда Протасов исчез из аула, Умею было лет всего ничего. Может, четырнадцать-пятнадцать. Пацанские разборки, хулиганка, тырили все, что плохо лежало… Уже позже, в области, его взяли на разбое с особо тяжкими, и отправился Умей в мордовскую колонию на восемь лет… Сидел непокорным, от звонка до звонка, но больше не попадался – стал умным, осторожным и хитрым, как снежный барс.

Развился как криминальный авторитет в области быстро, к двадцати пяти подмял под себя разрозненные банды из татов, казахов и китайцев. Коррумпировал местные власти и присел на госзаказы. Тащил газовую трубу, сам же ее и производил, а вот до самого газа дотянуться не мог. Оказались люди поумнее и опытнее, что его самолюбие отвергало, призывая пробиваться на первое место.

Они встретились в шашлычной за городом. Место было убогое, устроено для дальнобойщиков, и Умей от соседства с водилами и дизельной вони радости не испытывал.

Протасов пришел не один, привел с собой подростка.

– А этот зачем? – недовольным голосом спросил Умей, перекатывая между пальцами нефритовые четки и хлопая маленькими глазками. – У нас все по вокзалу ровно… – резюмировал Умей. – Или…

– Ровно, – подтвердил Протасов.

– Чего хочешь?

– Дело тут такое странное. Ты на пацана не гляди и не бойся. Он слегка убогий и почти не говорит.

– Ха-ха-ха! – театрально заржал Умей. – Да, парень ты смелый!

Протасов кивнул и тоже хохотнул:

– Мальчишка этот – из твоего родного аула!

– Э-э-э, земляк, однако…

– Хочет он там пасеку медовую восстановить…

– Где я – а где пасека? – удивился авторитет.

– Родной аул! – настаивал Протасов.

– Ты меня, Олежа, на сентимент не разводи! – ответил Умей и позвал хозяина кафе. Подбежал маленький согбенный таджик и как нашкодивший пес застыл в поклоне. – Знаешь меня? – Таджик в ответ пропищал что-то нечленораздельное. – Так вот, мальчишку накорми! И не кошатиной, а сейчас тебе мой охранник мясо принесет из машины, овощи хорошие… Мальчик родом из моего аула! Родственник.

– Понял, понял! – кланялся хозяин. – Все в лучшем виде сделаем…

– На хер мне пасека? – поинтересовался Умей. – Я поклялся туда не возвращаться! Проклятое место. Тем более место твоего имени.

– Тебе же и аул, и весь район принадлежит. Без твоего слова никто даже разрешения не выпишет!

– Это правда, – заулыбался Умей. – Научился ты, Олежа, азиатской дипломатии! Лизнул туда, куда надо!

– Не первый десяток лет живу! Только не лизнул, а наждачкой провел.

– Плохо, что русский ты. Был бы хоть иранец, что ли… Русский сейчас не катит… Русский – говно!.. А где пчел возьмете?

– Найдем, – пообещал Протасов.

– Так нет их: твои русский братки ракетами побросали, а в них что-то непригодное для пчел оказалось. Один из технологических революционеров, правда, пообещал популяцию восстановить с помощью искусственного интеллекта. Так обещать – одно, а сделать…