– А какое все же дело вас интересует?

– Покупка недвижимости, желательно в центре города…

– Конечно решаю, – обрадовался мамин сын, чувствуя немалую прибыль. – И сколько примерно вам нужно квадратных метров?

– Где-то… Ну никак не меньше тысячи…

Киргизы, не скрываясь, хором громко охнули. Они видели в руке еврея саквояж и прикидывали сколько в нем стодолларовых пачек. Все подумали, что больше миллиона, а один оценил поклажу аж в миллиард. Восьмилетку не окончил и не знал, что миллион долларов в стодолларовых купюрах весит восемь килограммов. А значит, миллиард – восемь тонн. Вряд ли в саквояж поместится…

Молодой клерк, нажал на кнопку «стоп» – и камеры перестали писать происходящее.

Абрам Моисеевич задним местом чувствовал опасность, боялся ее, но всегда преодолевал страх, а потому научился избегать неприятностей. Он тотчас открыл саквояж, как бы специально отвернувшись от операциониста и дав возможность киргизам разглядеть содержимое. Первая книга Торы, запасные гольфы, тфилин, красные трусы…

Коллектив криминальных авторитетов опять в слаженном порыве разочарованно охнул и крикнул, замахав руками, призывая какую-то Гулайшу, чтобы та принесла всем кофе. Она в ответ заорала на киргизском, чтобы хари их треснули, побирушки и бакланы!.. И что если они присядут на кичу, кофе на халяву не попьют – не вода…

Неожиданно киргизы затихли. Даже Гулайша прервала свою ругань. Кто-то через стекло банка увидел притормозивший «Мерседес».

– Титановая башка! – зашушукались в зале, тотчас забыв про кофе. – Башка…

В зал зашел Протасов и недобро оглядел гостей банка, владельцем которого являлся. Что-то сказал на киргизском – и шобла местных преступников быстро потянулась к выходу.

– Быстрее! – Народ зашевелился, как положено, когда хозяин готов дать под зад коленом. Протасов сразу прошел к стойке, засунул под нее руку и нашел тумблер, включающий камеры, в положении «выключено». – После смены тебе сломают руки! – объявил он.

– Может, не надо так строго! – попросил Фельдман.

– Не надо! – взмолился молодой клерк. – Мне ими еще детей обнимать!

– А вы кто? – обернулся Протасов, но сей же час узнал переводчика Вольперта. Да и Фельдман сразу признал русского, подарившего без всякого пиара и мзды миру пчел.

– Вы как здесь? – радостно удивился Фельдман.

– Я здесь живу, – улыбнулся знакомому русский.

– А я тоже прибыл на жительство. Вот синагогу в вашем городе хочу открыть!

– Похвально, –Протасов протянул гостю руку. – Очень похвально. Я сам строитель в какой-то мере. И как поживает старик Вольперт?

– Я думаю, что очень хорошо! Он в наилучшем мире, вот уже несколько лет!

Казалось, Протасов искренне расстроился и даже предложил помянуть старика как положено:

– Вы мой гость! Я вас с супругой познакомлю! Непременно и сейчас же ко мне!

Абрам слегка покраснел, смущенный таким проявлением гостеприимства. Но, честно говоря, ему было приятно видеть в этой чужой стране пусть и не близкого, но знакомого человека, радующегося его появлению.

– С удовольствием! – принял приглашение будущий раввин.

Она оказалась сильно беременной. На ней был передник с красными маками. Она стряпала на кухне, вышла навстречу, стряхивая с ладоней муку, медленно оседающую к полу в свете лучей обеденного солнца. В ее глазах просветлело, когда она поняла, что в гостях человек неместный, прибывший издалека, и может, никаких сложных разговоров не случится, а она с удовольствием послушает международные новости.

– Вам же по вере не все можно есть? – уточнил Протасов.

– Не беспокойтесь! Совершенно не стоит об этом волноваться! Я поел в гостинице…

– Моя жена – волшебница на кухне! Как и во всем остальном!

Абрам, пока рассаживались, рассматривал изнутри маленький домик Протасова – и не вязался у него в голове элитный «Мерседес» и ужас в глазах местного населения со скромным даже для простолюдина жильем. Было в домишке невероятно чисто, будто в больничной палате. Побеленные стены, стол с белой скатертью, самовар и кроватка-люлька на скорое будущее… Никаких фотографий, искусства на стенах – только стопка книг в гостиной.

– Вы рыбу любите? Вам же рыбу можно?

– Только с чешуёй!

Она удивилась: прямо с чешуей жарить?!

Абрам захохотал и пояснил, что ему можно рыбу, у которой есть чешуя. Конечно, ее перед приготовлением счищают.

– А есть рыба без чешуи? – опять удивилась она.

– Сто видов! – взмахнул руками Абрам. – Осетрина, угорь и… Всех не перечислишь!

– А нам сазанов прислали! – похвастался Протасов. – Крупных, как… – он не нашелся, с кем или с чем сравнить, и сказал просто: – Огромных! У них каждая чешуйка с ноготь большого пальца!.. Прудов и озер у нас здесь в достатке. Правда, все больше искусственных!

За столом, под рюмочку настоящей русской водки «Белая березка», он поведал о своем желании, чтобы все жили в мире, особенно его собратья по происхождению и вере:

– Им очень достаётся!

Выпили. Затем выпили под простые соленые огурцы за то, что они дважды соотечественники.

– За Родину! – произнес тост Протасов.

– За Родину! – ответил Фельдман и добавил: – За Родину, которой больше нет!

Она принесла зажаренных в масле сазанов, к ним рассыпчатую картошку, да и всякой зелени было предостаточно. Поглядела на мужчин, села на край стула, чтобы, если что, тотчас отлучиться на кухню.

– Я сметанкой помажу, – объявил Протасов. – Сметана здесь… У соседки берем, сама делает!

– А вам и сметану нельзя? – еще более удивилась она.

Но вместе с удивлением и присутствием за столом казалось, что женщина ощущает себя одновременно и в другом измерении, так, во всяком случае, определил Абрам Моисеевич. Он отлично знал это другое измерение, насмотревшись на Рахиль, беременную их первенцем. Он понимал, что женщина живет в реальном мире только малой частью своей, что истинный мир – внутри ее живота, в котором плещется сейчас младенец, пока умеющий разговаривать с Богом… Женщина как бы продолжает любить своего мужа, но бы ей хотелось отстраниться от него совсем. Она и отстранилась незримо… Если бы Абрам не изучал сотни умных книг, во многих из которых имелся подход к этой теме и тысячелетние знания, он бы, вероятно, сошел с ума оттого, как отстраненна от него была его жена Рахиль. Конечно, он бы испугался, что теряет ее, что нет любви в ее сердце к мужу своему… Одновременно с этими воспоминаниями Фельдман видел в этом брутальном русском совсем крохотное беспокойство на ту же тему, но казалось, что он также упрежден о том, что будет, а потому готов к наступающему.

Они выпили еще – за мир во всем мире. Поели сазана, и Фельдман подумал о том, что лет сто не ел речной рыбы, с Михайловска. Да и то там плотва да карась. Остальное все мужики выловили или предприятия потравили отходами.

– Бесподобная рыба! – восхитился гость.

Она улыбнулась, слегка приоткрыв рот, из которого заструилось то невидимое, во все времена сводящее с ума и военных, и гражданских, генералов и министров, даже соблюдающих евреев, имеющих своих цариц с родными молекулами, а в придачу царевен и царевичей. Абрам почувствовал неладное сначала телом, а потом и головой. Он тотчас понял, что у этой женщины нет национальности, как нет и веры, она жива лишь неземным инстинктом и божественным происхождением. С ней, как и с ее еще нерожденным ребенком, говорит Всевышний. Но она не слышит Его – или не хочет слышать. Ей достаточно заливистого смеха крохотного сазанчика, плавающего сейчас в водах ее океана. Она как-нибудь потом наговорится со Всевышним. Он читал о такой женщине, жившей тысячелетия назад, в книге, которая была в иешиве под запретом. Речь шла о белокожей царице Клеопатре, правящей Египтом. Из истории они, конечно, знали и о царице, и о Риме, о сбежавшем в Египет Марке Антонии, но о том, как влекла царица Клеопатра всех мужчин, убивая их, или живя с ними, им было неведомо – такие книги считались уж очень отвлекающими от праведной жизни.