«Он ещё будет тыкать мне в лицо своим возрастом, – возмутилась про себя Эверина, – как будто с годами приходит какая-то особенная мудрость».
– Я совсем не юная, – обиженно сказала она, – мне скоро тридцать.
Семён Романович в изумлении посмотрел на неё.
– Простите мне мою нескромность, – не удержался он, – а прямо сейчас вам сколько лет?
«Ах ты, зараза великосветская!» – выругалась мысленно Эверина, но природная честность не позволила ей уклониться от ответа.
– Мне двадцать пять, – буркнула она.
В такую цифру Воронцов готов был поверить. Он привык к тому, что женщины в этом возрасте уже успевали родить одного, а чаще нескольких детей, приобретая приятную округлость форм. У Эверины никаких округлостей не наблюдалось, но и в чертах лица уже не оставалось ничего детского. «Моя Катюша так и не дожила до её лет», – с грустью подумал он.
Эверина всё ещё кипела от возмущения. «Пора уходить отсюда, зачем я вообще пришла к этому аристократу!» – сказала она про себя, но напоследок не удержалась от шпильки.
– У кого же, интересно, может попросить защиты женщина, которую угнетает её собственный муж? – ехидно спросила она. – Ведь всё общество станет на его сторону, а не на её. Он может делать с ней всё, что захочет, а если она уйдёт от него, то все будут считать её виноватой. Я уж не говорю о том, что ей не на что будет жить, потому что по закону всеми её средствами распоряжается муж.
Семён Романович изо всех сил старался вникнуть в её слова, но образ его незабвенной Катюши так и стоял перед глазами, мешая сосредоточиться на беседе. Он видел её как живую, вот она кормит сына, встаёт по ночам к дочери, ни на минуту не может разлучиться с детьми. «Я должен был быть решительней, – укорял себя Воронцов, – я должен был заставить её заботиться в первую очередь о себе самой, о своём здоровье. Надо было выгнать её из дома, пусть бы съездила к родственникам или друзьям отдохнуть. Неужели я вместе с кормилицей и няней не смог бы позаботиться о детях! Она всё хотела делать сама, а я не смел ей противоречить». Из глаз его потекли слёзы.
– Простите, Эверина, – сказал он, – я не очень понял, что вы сказали, потому что вспомнил свою покойную жену. Она умерла пять лет назад, и я всё время думаю о ней, когда заходит речь о семейной жизни.
«Он не совсем безнадёжен, – подумала Эверина, – Наверняка угнетал свою жену, как все мужчины, но хотя бы теперь раскаивается в этом». Внезапно она почувствовала желание рассказать ему о себе то, что возможно стоило бы держать в секрете. «В этом нет ни малейшего смысла, – пыталась она остановить себя, – мне не станет легче, а сестре я могу навредить своей откровенностью». Как будто другой голос внутри неё произнёс: «Посмотри на него, разве он может кому-нибудь навредить? Он может только помочь».
– Мой отец был алкоголиком, он избивал мою мать, когда напивался, – начала она. – Он спекулировал нашим семейным капиталом и почти разорился. Когда я подросла, я ложилась у дверей в спальню моей матери, чтобы защитить её от него. Меня он боялся, потому что чувствовал, что я могу убить его. Но он заставил меня отказаться от причитавшейся мне части капитала, чтобы спасти его от банкротства. Я тогда ещё плохо разбиралась в юридических тонкостях и не смогла противостоять ему. Потом он поехал погостить к своим знакомым, как всегда напился, и ночью устроил пожар. Дома ведь я следила, чтобы он не курил сигары в кровати, а там он, видимо, заснул с горящей сигарой. К счастью, все успели выскочить из горящего дома, только он сгорел. Собаке собачья смерть! Ни мать, ни мы с сестрой даже не поехали на похороны.
Воронцов внимательно слушал её, полностью погрузившись в её переживания. Для него было открытием, что в приличных английских семьях могут твориться такие же ужасы, как и в доме самого дремучего русского крепостного. Он чувствовал, что это только начало рассказа, что Эверина хочет поделиться чем-то ещё более личным. Та допила чай и продолжила.
– Мы освободились от тирана и могли бы жить счастливо, хотя и небогато. Только Мэри, моя сестра, она не такая как я. Она всегда мечтала о прекрасном принце, детишках и женском счастье у домашнего очага. Ей было мало моей любви и заботы. К тому же она такая красивая, все мужчины заглядывались на неё. И тут появился лорд Баклбэк, этот дьявол! Когда мы встретили его в первый раз, он прикинулся таким ласковым, ну чисто мёд! Он вскружил ей голову титулом, деньгами, обманчивым лондонским блеском. Если она и совершила ошибку, то заплатила за неё слишком дорогой ценой. Как он терзал её! А она была очень гордой и никогда не жаловалась. Она и мне рассказывала не всё. Случайно я увидела у неё на руках ссадины. Я поняла, что это он проткнул ей руку длинной шпилькой от шляпы. Это стало последней каплей. Её капитал достался мужу, мой капитал растратил отец, но я твёрдо решила, что заработаю на жизнь и себе и ей.
Она выпила ещё одну чашку чая, которую успел ей налить Воронцов. Вид у неё был совершенно безмятежный, как будто она говорила о погоде, а не о тяжёлой жизни своей родной сестры. «Остановись прямо сейчас, ещё не поздно», – подумала она. «Нет, уже поздно, – сказал другой голос внутри неё, – ты назвала его имя, теперь уже придётся продолжить, иначе получится, что ты зря выдала свою сестру». «Как я могла? – возмутилась Эверина. – Чем он меня околдовал, что я решила довериться ему? Да он просто Цирцея в мужском облике!» Но желание разделить с кем-то страшную тайну и груз ответственности было сильнее здравого смысла и осторожности.
– Я стала давать частные уроки курсантам Морской академии. Они все ходят к тьюторам, потому что никто не может понять объяснений преподавателей на общих занятиях. Сначала надо мной смеялись, и никто не шёл ко мне, хотя мои уроки стоили гораздо дешевле, чем обычно принято у тьюторов. Потом явился один мальчик, он был слишком беден, чтобы заниматься с известными тьюторами. Зато он был очень умный, ему не нужно было зубрить формулы. Я объяснила ему общие принципы, а дальше он всё выводил сам.
Эверина с удовольствием представила себе того мальчика. «Как же его звали? – попыталась вспомнить она. – Кажется, Горацио.»
– Он рассказал обо мне своим знакомым, – продолжала она. – Конечно, не все они так же хорошо соображали, но я научилась работать даже с самыми бестолковыми, и скоро у меня отбоя не было от клиентов. Надо мной уже никто не смеялся, меня уважали и обращались за советом в самых сложных случаях. Как-то один вице-адмирал на экзамене завалил курсанта. Про этого экзаменатора давно ходили слухи, что он пристаёт к курсантам и мстит несговорчивым, но никто не жаловался. А тот курсант пожаловался. Так его сразу объявили умалишённым и пытались посадить в сумасшедший дом. В Адмиралтействе все друг друга покрывают. Товарищи курсанта обратились ко мне, и я помогла им написать петицию, собрать подписи и склонить общественное мнение в пользу курсанта. Ему поверили, а вице-адмирала отправили на пенсию. Конечно, лучше бы его было повесить, но на это общественного мнения не хватает.
«Какой хитрый ход! – восхитился Воронцов. – Мне бы такое и в голову не пришло. Задействовать общественное мнение – это ловко».
Эверина отпила из чашки. Она не заметила, в какой момент чашка снова наполнилась. Похоже, это изящное изделие Севрской мануфактуры – тоже украшенное вензелем SR – обладало волшебными свойствами и таило на дне неиссякаемый источник ароматного чая. «Может из-за чая я стала всё выбалтывать? – вздрогнула Эверина. – Нет, это уж совсем бредовое предположение». Словно услышав её, Семён Романович наполнил из чайника свою собственную чашку и отпил несколько глотков.
– Попробуйте макарон, Эверина, – предложил он, подавая ей блюдо с пирожными, – мой повар изумительно их готовит.
Макароны и правда таяли во рту, такие нежные и приятные, как впрочем и всё остальное в этом доме, особенно хозяин. «Почему моей Мэри не достался такой муж? – с негодованием подумала Эверина. – Чем она заслужила своё чудовище?» Она наконец решилась сказать самое главное, то, ради чего она начала свой рассказ.
