К нам в часть как-то нагрянули родители одного салажонка. Я в то время служил уже третье полугодие и назывался «кандидатом» (в других частях этот статус именовался «черпаком», но у нас почему-то было не так). Роту построили в шеренги, перед нами стояли две заплаканные женщины, седой мужчина с бледным и растерянным лицом, тут же наливался соком замполит батальона и сверкал казацкими глазами ротный. Поначалу мы не могли взять в толк, что произошло, и лишь когда из строя вызвали молодого солдата, дело начало проясняться. Командир его отделения, старослужащий сержант дал этому парню выстирать свою форменную куртку (хэ-бэ). Через неделю к нам в казарму ворвался замполит, построил роту и орал не меньше часа, живописуя экзекуции, которые нас ждут. Оказалось, что мальчишка, прослуживший к тому времени чуть больше месяца, написал про сержанта домой. Потрясенные родители тут же отправили письмо командиру дивизии. Генерал вызвал нашего комбата (я служил в отдельном батальоне, подчинявшемся непосредственно штабу дивизии) и едва не убил его в своем кабинете. Перепуганный комбат сообщил обо всем замполиту, и тот примчался к нам. Тут надо пояснить, что фактическим командиром батальона был старый опытный майор-замполит, а молодой капитан, недавно выпустившийся из академии и уже собиравшийся в другую, состоял при нем молчаливым стажером. Педагогический арсенал нашего комиссара был невелик и в основном состоял из мер репрессивного характера, так что его угрозы не были пустым сотрясением воздуха. Однако впечатление на нас произвело не это, а сам факт, что кто-то из нас пожаловался, и главное — на что! Сейчас мне тяжело вспоминать, но тогда действительно никто из нас, хоть «молодых», хоть «старых», не видел в том, чтобы постирать заодно со своим «дедушкино» хэ-бэ, ничего унизительного. Повторю: сейчас мне вспоминать об этом тяжко, но важно не то, что думаем по этому поводу мы с вами, взрослые гражданские люди, а то, как относятся к этому они, наши дети, одетые в военную форму, какие нормы поведения выработаны между ними. Тогда случалось немало такого, что всеми нами признавалось выходящим за норму, но не стирка чужого хэ-бэ. С того дня для мальчишки началась по-настоящему тяжелая служба. Состояла тяжесть вовсе не в издевательствах или придирках «стариков» и уж тем более не в рукоприкладстве. Его перестали замечать, причем все и без предварительного сговора, он просто для нас не существовал. Стая изживала из своих рядов того, кто, с точки зрения ее членов, совершил тяжелейшее этическое преступление — пожаловался. При этом повод своей ничтожностью усугублял вину. Через месяц в часть приехали родители салажонка. Выяснилось, что его письма раз от раза становились все мрачнее, а в последнем он в отчаянии написал, что собирается покончить с собой. Молодого солдата никто не притеснял, не унижал. Но для парня страшнее притеснений оказался бойкот. Даже на своей социальной ступеньке для него не нашлось места: такие же салажата презирали его и гнали от себя, он стал изгоем.

Того солдата перевели в другую часть, в другой гарнизон, как он служил потом, я не знаю, надеюсь, все утряслось, хоть и трудно в это поверить — не в оранжерею ведь его поместили. Сейчас в его тяготах я виню взрослых: родителей, которые умудрились вырастить сына вдали от мальчишеского коллектива, и наших офицеров, что, не разобравшись, не вникнув в существо проблемы, взялись разрешить ее на манер гордиева узла.

— Неужели офицерам выгодна дедовщина? — вопрошал кто-то из делегации Общественной палаты и, кажется, был искренен в этом своем изумлении (я все больше укрепляюсь в подозрении, что где-то в Москве существует инкубатор, в котором выращивают будущих представителей народа).

Первые полгода службы я провел в учебке (Школа младших командиров — так называется это богоугодное заведение официально, выпускает она младших сержантов, командиров отделений). После обеда мы обычно трудились в парке (техническом, не садовом) подсобниками у военных строителей, возводивших там новый громадный ангар для ремонта танков. На дворе стояла зима, и самой дефицитной вещью в нашей учебной роте были рукавицы. Ротный старшина выдал их только трем взводам, тогда как взводов в роте было пять, но и те, кому посчастливилось обзавестись столь нужной в морозы вещью, нежились недолго: скоро из-за постоянной работы с цементным раствором и кирпичами рукавицы изорвались. Так что к середине зимы уже вся рота осталась без них. Вот как-то нашему отделению приказали разобрать в парке здоровенную кучу кирпича. Куча была укрыта толстым слоем снега, из-под которого мы голыми руками вытаскивали кирпичи и тасовали их: битые направо, целые налево. Прослужили мы все к тому времени не так чтобы долго и поэтому не со всеми иллюзиями еще расстались. Поминутно суя каменеющие руки в карманы шинелей, мы глухо, чтоб не расслышал сержант, ворчали и кляли армейскую жизнь. Внезапно показался комбат, он шел в романтической задумчивости прямо на нас. Все курсанты как один вытащили красные обмороженные руки из карманов и начали с усердием ковыряться в снегу. «Сейчас он увидит, — шептали мы друг другу, — сейчас он узнает». Комбат подошел, мы дружно вытянулись по стойке «смирно», кисти, однако, не прижав к бедрам, а развернув тыльной стороной вперед, словно они уже не повиновались нам, — так их было виднее. Капитан рассеянно оглядел нас и сказал:

— Медленно, бойцы, медленно работаете, не успеете до ночи, — и добавил, оглянувшись на сержанта: — До ночи надо успеть!

В ту минуту я, что называется, понял службу до самой ее сердцевины. Между прочим, обмороженные тогда кисти рук мне потом лет двадцать не давали покоя.

Каким образом комбат мог заставить нас ежедневно по много часов копаться в снегу голыми руками, таскать каменщикам ящики с раствором, перекидывать по цепочке обледеневшие кирпичи? Да мы бы на второй день устроили сидячую забастовку. Но подобное нам и в голову не приходило, потому что рядом стоял сержант. В линейных частях роль этого держиморды играет «дед». Без них офицерам пришлось бы самим работать с подразделениями, требовать от старшин нормального вещевого довольствия (рукавицы-то наши прапор «двинул», это и ежику понятно), вообще шевелиться. А так дешево и сердито: поставил «дедам» задачу, а сам — домой. Как там «поставленная задача» будет выполняться, какой кровью, какими слезами — его не волнует. Главное — она будет выполнена, в этом ни у какого офицера сомнений нет, если только он «нормально живет» с «дедами». И тут приезжает из Москвы ласковый дядечка и в изумлении разводит руками: «Неужели офицеры заинтересованы в дедовщине?» Да, дядечка, заинтересованы. Скажу больше — они ее всячески стимулируют. На моих глазах сержант влепил наотмашь раскрытой ладонью оплеуху зазевавшемуся курсанту, а замполит батальона, комиссар, отец родной, присутствовавший при этом, тут же отвернулся и пробормотал скороговоркой: «Ну, ну, Гусаков, потише, потише».

Нам говорят: «Поставим на сержантские должности сверхсрочников, они наведут порядок».

И что изменится? Число командиров взвода увеличится на трех дармоедов, только и всего. Если прежде взводный ставил задачу дедам и ретировался домой, то теперь он будет ее ставить сержантам-контрактникам, а те уже перепоручать «дедам» и ретироваться вслед за лейтенантом.

Кроме того, надо иметь в виду, что сержанты-контрактники из космоса не упадут и выпускники МГИМО или МГУ не поедут по комсомольскому призыву спасать родную армию. На сверхсрочную останутся уже знакомые нам «деды», причем далеко не все, а лишь те из них, кому в армии комфортнее, чем на гражданке. Делайте из этого выводы сами. Я уже не говорю о том, что имеется многолетний опыт приема на службу по кратковременному контракту — корпус прапорщиков, это вопиющее позорище российской армии, доставшееся ей в наследство от советской. Он, этот корпус, получит теперь достойное приращение в виде сержантов-контрактников.

«Нужно учредить военную полицию! — слышится новое предложение. — Если сделать ее независимой от Минобороны, она сможет контролировать дисциплину в армии».