— От профура! Залетела-таки, — шепнула она радостно.

Я пересёк фойе, уселся на странном сооружении — табурете-гусенице, у окна, отодвинул край французской шторы и стал смотреть вниз — на улицу.

На улице, на тротуаре, среди пешеходов и листьев, стоял какой-то нестриженый темноволосый мальчик и смотрел вверх — на меня.

Взгляды наши встретились, и я подумал: «Кого он мне напоминает? Глаза-то какие странные…»

За спиной у меня лязгнул железный крюк, заскрипела дверь, провизжали по карнизам железные кольца портьеры. Я оглянулся; Зоя Степановна, сияя устрашающей улыбкой, открывала зрительный зал.

— Лаванда-а-а, ла-а-а. Горна-ая лаванда… — сипло выводила она себе под нос. — Не лезьте, мальчики, там с ночи выветривается, — каркнула тётка мне в лицо.

— Блин, — невежливо сказал я. — Какие мальчики, женщина? Я один!

Дама оборвала свой вокализ и, оторвавшись от шторы, нацепила на нос бифокальные очки, кстати, на модной цепочке.

— И правда… — с видимым сомнением сказала она. — А ну-ка дай мне билетик.

— Держите, — и я протянул ей перемазанный фиолетовыми штампами листок.

— Да, действительно! — выговорила контролёрша. — Но я же видела, с тобой кто-то был. Тут стоял, с тебя ростом.

— А может, это страус злой, а может, и не злой… — сказал я себе под нос. И пошёл в зал.

— Туда не… — прокашляла мне вслед хранительница портьер.

— Браслет за холодильником… — сказал я ей в ответ и почувствовал, как осеклась вся её злая воля — хватать, держать, не пускать. Услыхал страхи маленькой девочки и голос очень старой женщины; в тёмной комнате, с цветными стекляшками в переплётах высоких окон: «Уж ты береги его, Зоинька, это всё, что после папы осталось, его подаренье…». — Упал со стола и закатился.

— Ох… — сказала церберша и обхватила шею артритными пальцами.

В зале было пусто и темновато, пахло пылью и мандаринами. Я нашёл своё место в ряду, с краю. Одиннадцатый — удобен тем, что можно спокойно вытягивать ноги — перед ним большой проход. Я умостился в кресле, достал из сумки шоколадку, поставил сумку под ноги и немедленно заснул.

«Если Вам снится кричащий человек, такой сон предвещает сомнительные удовольствия, которые, скорее всего, ввергнут Вас в подавленное состояние духа, что отразится на деловой и сердечной жизни. Слышать во сне крики страдания — означает, что у Вас будут большие заботы, но Ваша осмотрительность и трезвый рассудок помогут Вам привести дела в порядок». Нет, я не отпираюсь — у меня есть сонник. Настоящий, а не какая-то паршивая фотокопия из электрички. Настоящесть его подтверждает и твёрдый знак в заглавии: «СонникЪ», и обилие ятей и еров в тексте, к тому же он в чёрной, самодельной библиотечной обложке — на внутренней стороне еле видный штамп — «Желин волост…».

— Где это, Желин? — спросил я у мамы как-то вечером.

— На самом дне, — сказала она и пристально глянула на меня. — Это затопленный город. Кто тебе про него рассказал?

— Приснилось название, — уклончиво ответил я.

Сонник я нашел летом на катерке-калоше, перевозившем веселых смуглых и злых красных людей с одного пляжа на другой. Похоже, забыли, бросили на корабле — сойдя на одну из пристаней, а может быть, он всплыл, вырвавшись из плена донных коряг, раков и водорослей. Сны на такой глубине непереводимы.

С тех пор он веселит меня как может. Где, скажите, еще можно в наше время узнать, что носки, увиденные в ночь на десятое или тринадцатое число, будут значить «горе».

Некогда, в Ночь Дымов, мне чуть не довелось остаться там, где светит другое солнце и отдыхают все ветра мира, однако я вернулся. Почти таким же, как ушёл. Теперь я редко вижу Ангела и тот мост… но вот колокол, и звон его — навылет, чуть ниже сердца, со мною и посейчас.

Стоило мне закрыть глаза, как колокол — несчастий вестник — грянул в солнечном сплетении и сны из зелёной кареты увлекли меня за собою.

Река, похоже, готовилась выйти из берегов — мост вздрагивал всем древним серым телом под напором вод. Ангел стоял на своём посту как прежде — непреклонный. И спина его, с чуть разведёнными крылами, выражала суровость.

Я дошёл до середины моста. Плиты его были истёрты тысячами подошв, в щелях между ними не росло ни травинки.

— Опасно! — пророкотал Ангел. — Опасно не замечать знаки!

— А где гуси? — спросил я. — Что-то я их не слышу.

— Опасно не слышать, — всё так же сурово сказал Ангел и вдруг воздел к небу трубу — такую тяжёлую, длинную с прозеленью. Перед тем, как она запела, из горловины её выпорхнуло нечто, напоминающее радугу. К моим ногам подползли две невнятные тени — кто-то шёл с той стороны моста…

Я открыл глаза. В зале горел свет, немногочисленные зрители выходили сквозь другой выход — на улицу, около меня терпеливо сидела буфетчица Оля и трогала мою руку коготком.

— А ты проспал весь фильм, — сообщила она хриплым голосом, вокруг глаз у неё темнели добросовестно оттёртые чёрные полукружья, глаза без косметики казались меньше и острее, что ли. — Заставил меня нервничать, так с девушками нельзя.

— А вы плакали… — сказал я. — И напрасно. Всё будет хорошо.

— Правда? — спросила буфетчица. — Уверен? — и тоненько вздохнула.

Я вышел из кинотеатра — на город наползал туман, короткий октябрьский день укутался им, словно тюлем. Было почти одиннадцать утра, среда, в школе шёл третий урок — химия.

II

Ах, тот, кто движется вперёд, —

Счастливейший на свете!

А я все жду, когда придёт

Ко мне попутный ветер.

Светофор на перекрёстке горит десять секунд. Перекрёстки следует обходить стороной. Особенно в тумане, особенно осенью, особенно в последние дни октября. Столько всего следует не делать. Дар не подарок. Этот перекрёсток неполный, буквой «Т». Будь он правильным, стоило бы задержаться — послушать, что принесёт ветер.

На углу, в цоколе гигантского серого дома, образующего Пассаж — сквозной проход между двумя улицами, приткнулось замечательное заведение, приторговывавшее пирожками с мясом, пирожками с не такими вкусными начинками и чудесными булочками с курагой.

— … а ему говорю: «Всё!»

Пытаясь обратить на себя внимание, я хлопнул дверью.

— Не то пальто, я ему сказала, иди себе до Таньки! Всё…

Небольшая бойкая тётка с бородавкой на подбородке и многослойной косметикой вокруг глаз чирикала прокуренным меццо сурово глядящей на неё уборщице:

— Так и есть, Вальпална, да, теперь он в ауте у меня.

Я издал невыразительный звук и ещё раз хлопнул дверью.

— Говорила тебе, Зина, отот Толик, он чокнутый, а ты мене шо? — постановила Вальпална, значительно поправляя узелок платочка под щетинистым подбородком. — Вы… ты мене сказала: «Вальпална, видите плохо, а у меня поезд уходит!» Ну и де тот поезд? Га?

За моей спиной громыхнула дверь. Сама собой. «Ветер, — решил я. — Иногда такое бывает».

— Ото, ребьята, дома у себя вы дверями тоже ляскаете? — яростно оглаживая сатин на пузе, спросила Вальпална. — Га?

— Как придёте, покажу, — пообещал я. — Очки возьмите только, «бабочки». От катаракты.

— Так, я слушаю вас, — проскрипела из-за прилавка Зина, делая наперснице знаки лицом. — Что будем брать?

— Пирожки, — ответил я. — Будем. С мясом два, нет, три. И ещё булочек, с курагой, тоже три, пожалуйста.

— Вежливый хлопчик, — златозубо ухмыльнулась Зина. — На тебе, кушай, — и она подтолкнула кулёк выпечки. — Пиисятдве копеечки… А ты с какой школы?