Джем кричит эти слова в замочную скважину, первые слова, с которыми он обратился ко мне за много-много времени, а я молчу. Мне противно. Боже милостивый, зачем избрал ты столь неприглядный жребий для поэта Саади!

Нет, он не совсем безумен. Прежде всех в Риме Джем догадался, что его старший брат переходит в наступление. Да, самое время для этого, но христианство решило, что обладает чудодейственным талисманом против турецкой угрозы.

Никогда еще христианские государи не чувствовали себя в такой безопасности от Турции, как в те последние три года, что Джем находится в Риме. Мол, в любой миг они могут пригрозить Баязиду крестовым походом, возглавляемым Джемом!

Вот оно как! Они решили, будто мы то же самое, что вымазанная краской римская голытьба, которую можно побивать каменьями за поденную плату. Нет, милейшие! Мы не завоевали бы пол-Европы, если бы, помимо силы, не обладали еще и разумом, если бы не сражались против чрезвычайно близорукого врага. Неужели вы полагаете, что один-единственный человек (даже оставайся Джем под вашей опекой, имеющей целью превратить его в животное) будет вечно укрощать нашу силу? Десятилетним миром с Турцией вы обязаны только тому, что Баязид – человек ограниченный, трусливый и подловатый – подозревал у вас наличие здравого смысла. Как всякий мелкий подлец, Баязид действует только наверняка; уверенность в там, что он ничем не рискует, он приобрел как раз после собора, где проявилось и ваше «единомыслие», и способность к «единым действиям». Святейший ваш собор развязал Баязиду руки.

Уже несколько недель большой османский флот находится в Адриатике, Венеция трепещет, под угрозой Дубровник. Баязид собственной персоной повел свои войска на Венгрию, вступает в Хорватию. Это уже владения Габсбургов, нож приставлен к горлу, любезнейшие наши хозяева, – посмотрим, что будет дальше! Ведь торговля вокруг Джема и Баязидова золота была для вас важнее, чем порабощение турками половины Европы (потому что вы наживаетесь на другой половине), – теперь выходите-ка из положения! Испытайте на собственной шкуре все то, что испытали греки, болгары, сербы, боснийцы, венгры, – ведь вы находили, что их страдания значат меньше, чем ежегодные сорок пять тысяч дукатов?

– Джем! – Не помню уже, сколько времени я не обращался к нему. – Джем, наши выступили в поход!

Ему требуется время, чтобы выплыть из тумана гашиша. С мучительной досадой поднимает он ко мне лицо: чего я хочу от него, зачем зову?

– Джем! – Я обнимаю его мягкие плечи, содрогаясь от жалости, ибо помню, какими были они. Джем казался мне тогда похожим на ловца жемчуга, широкоплечий и стройный, натянутый, как тетива лука. – Послушай меня, Джем! Наши одерживают победу! Твой брат мстит за тебя, Джем!

Я плачу, уже много лет я не проливал слез, и теперь они обжигают меня. Джем остается недвижим в моих объятиях. Я плачу, как на могиле.

В комнате у меня очень тихо. Джем не пытается успокоить меня, ни о чем не спрашивает. Принося ему ужин, я застаю его в кресле, всегда в одной и той же позе. Единственный его глаз прикован к окну, к невыразимо нежным, зеленоватым римским сумеркам.

Вчера вечером Антуан меня насмешил. Он принес известие– из Ватикана послан к Баязиду человек с требованием немедленно прекратить поход на Венгрию и увести флот из Адриатики, иначе Иннокентии выпустит Джема! В самом деле, разве не смешно?

Второй посланец из Ватикана к Баязиду с той же угрозой. Первый исчез бесследно. Турецкие войска жгут Хорватию, в двух днях пути от Венеции. Ха-ха, ведь именно Венеция вела самую тонкую игру в деле Джема, именно Венеция десять лет занимается предательством, уверяя Баязида, что поход султана Джема чистая фантазия, что Франция и Папство стремятся завладеть Джемом лишь для того, чтобы получать средства на его содержание, ничего больше. Наконец, именно Венеция убедила Баязида, что он может быть вполне уверен в вынужденном бездействии своего брата, – эта уверенность и привела к тому, что Баязид находится ныне в двух днях пути от Венеции. Ограничится ли он этим?

Аферим – или, как говорят тут, браво! – Баязиду. Сегодня мы узнали (о двух посланцах Иннокентия к Баязиду ни словом не упоминается), что в знак глубокого своего расположения к святому отцу турецкий султан посылает ему бесценные дары: копье, которым был пронзен Христос на кресте, и покрывало, под которым родила младенца Мария.

В Риме ужасная суматоха. Проверка показала, что означенное копье уже двести лет хранится в Нюренбергском соборе. Какое из двух – подлинное? Как отнесется папа к вполне вероятной подделке?

Сегодня нас известили о том, что означенное копье хранится в Париже. Их уже три, это счастливое число. Счастливое для Баязида. Папа, вероятно, расчувствовался от его дружеской любезности и вряд ли направит к султану третьего посланца, дабы пригрозить ему. Вот вам случай, когда число три не принесло бы счастья Иннокентию.

Рано утром из Ватикана выступила весьма пышная процессия. Турецкий корабль поднялся по Тибру, имея на борту бесценное копье, на котором, говорят, еще заметны следы крови Христовой. Во главе процессии шествует Иннокентий VIII собственной персоной. Его руки примут христианскую святыню, хотя Иннокентий знает, что это не то копье, которым…

Антуан сегодня избегает меня, он мрачен. Это мне льстит – Антуан переносит на мою особу возмущение всех христиан; ведь Баязид потешается над ними, а они принуждены делать вид, будто этого не замечают. Мне лестно, что в моем лице Ватикан сегодня ненавидит султана Баязида.

Само Провидение (я уже говорил об этом) вмешивается в дело Джема – чем иначе объяснить роковые совпадения, которые на протяжении вот уже многих лет сопутствуют нам? По дороге с торжеств по поводу упомянутого выше копья с Иннокентием случился припадок. Он все еще в беспамятстве – это может означать близкую кончину человека, сделавшего целью своей жизни крестовый поход против турок и тайно отказавшегося от этого похода из-за причин, достаточно подробно мною изложенных.

Слишком долго отдает душу его святейшество, это вносит бескрайнюю сумятицу в жизнь Вечного Города. В страхе, что кто-либо воспользуется межвластием, кардиналы решили перевести Джема в крепость Святого Ангела. Новая темница – и какая! Сдается мне, если весь христианский мир провалится в тартарары, башня Святого Ангела уцелеет, – это каменная громада, опоясанная глубоким рвом и тремя рядами толстых стен. Поистине неприступная.

Впервые мы в тюрьме, с самого начала предназначенной для этой цели. В башне Святого Ангела пытают преступников, в ее подземельях, преданные забвению, томятся сотни неугодных и неудобных. Тут мы поистине живем на костях, да еще на весьма толстом слое. Не хочу думать об этом!

Мы покидаем башню Святого Ангела, чтобы вернуться в Ватикан. Избран новый папа – Александр VI, сиречь Родриго Борджиа. Антуан вчера наговорил мне о нем таких пакостей, что я был бы потрясен, не проведи я десять лет среди особ духовного звания. Половина его детей, оказывается, рождены от неизвестных матерей, а мать остальных – полуприличная римская матрона. Он расточает на них безумные богатства, ни перед чем не останавливается, чтобы обеспечить им власть и великолепие. «В конце концов, это не столь уж предосудительно», – подумал я. Новый папа обладает хоть одним человеческим чувством – отцовским. По словам Антуана, он участвовал во всех темных сделках, какие в его время заключались в Италии, и способен вступить в переговоры с самим дьяволом. («В отличие от кого?» – подумал я, так как память не подсказывает мне ни одного европейского государя, о ком нельзя сказать то же самое.) По милости Родриго Борджиа и всех Борджиа вообще мир дождется второго пришествия, заключил Антуан де Жимель. Мне же при встрече Александра VI с Джемом увиделось иное: дерзкий, ловкий, умный, обаятельный, решительный и быстрый – вот каков Александр Борджиа, помимо тех его свойств, что обрисованы Антуаном. Вряд ли его властвование ускорит второе пришествие. Меня почему-то не оставляет предчувствие, что Борджиа разрешит до конца дело Джема.