Пока его святейшество размышлял, как на это надлежит посмотреть, турок преподнес ему еще один сюрприз. Словеса, произнесенные им перед собором, предназначались собору, сказал он. Баязид-хан отнюдь не склонен обещать мир всем христианским державам только за то, чтобы Джем содержался в Ватикане, – такая плата непомерно щедра. Однако он готов подписать с папой тайное обязательство не нападать на Италию. Только на Италию, подчеркнул он. Словом, если Иннокентий негласно откажется от крестового похода, которому и без того не суждено осуществиться, Баязид не тронет Италию.

Иннокентий, естественно, весьма убедительно изобразил возмущение, гневался и призывал всех святых в уверение того, что продолжит подготовку похода. Но Баязидов посол едва ли ожидал иного – ведь он сам предложил Иннокентию не разглашать договор с Баязидом. Что ж, Иннокентий и не разглашает. Иннокентий продолжает разыгрывать спектакль, ибо знает, что на его тайной встрече присутствовали и Венеция, и Франция, и уж во всяком случае Неаполь.

Вчера вечером Антуан недовольно ворчал – его король не допустит такого поворота событий, говорит он. Куда, мол, годится, чтобы Папство в одиночку вело переговоры с Баязидом, когда Джем по праву является собственностью его королевского величества? Ну, пойдет теперь свара между папой и Карлом VIII!

Как мало трогает меня все это! Джем не имеет теперь ничего общего с делом Джема, абсолютно ничего! Все чаще думаю я о бегстве из Рима. Почему я еще не сделал ни одной попытки? Похоже, мне все же хочется увидеть, чем закончится вся эта игра, поводом для которой послужил мой господин.

Собор мало-помалу замер – послы один за другим, еще до наступления Нового года, покинули Рим. Я выиграл спор с самим собой – поход не состоится, это ясно. В особенности после того, как Баязид пообещал Италии мир.

Теперь христиане усиленно воюют между собой. Наследники короля Матиаша, к выгоде германского императора, схватились насмерть. Сдается мне, конец Венгерского королевства близок. Одна половина – у Османов, вторая – у Габсбургов. А ведь можно было! Король Матиаш мог отвоевать всю свою порабощенную землю, если бы только ему отдали Джема…

У Папства новые заботы – Ферран Неаполитанский напирает сильнее, чем когда-либо. Французы сражаются с британцами. Только в Испании христиане воюют против мусульман, испанцы теснят мавров назад в Африку.

А мы сидим в Ватикане. Джем уже полтора года не выходил за порог. Бурганефская история повторяется. Но здесь у нас по крайней мере есть комфорт.

Римская зима напоминает нашу. Не снег, а слякоть, теплое серое небо, черные от влаги деревья. Это единственное, что изменилось для нас в роскошной ватиканской тюрьме. Нет, все-таки что-то должно произойти, на какой-то час ослабнет надзор надо мной – тогда пусть меня поищут! Решено, уже давно решено, но не хочу навлекать на себя подозрения неудачной попыткой – ведь меня считают безгранично преданным слугой, который будет трястись над своим господином до последнего его вздоха. Пусть считают!

Я сделаю это без всяких угрызений, мне хотелось вполне увериться и в этом также. Джем вряд ли даже заметит мое отсутствие. За последние несколько месяцев мы не обменялись ни словом. Я так хорошо знаю все его желания и нужды, что исполняю их, не дожидаясь приказаний. Он вверяет себя моим заботам, не приказывает, не благодарит – я для него предмет, вещь, так же как и он для меня. Иногда, сидя у себя в комнате – теперь я избегаю его общества, – я слышу, как он кричит и грохочет Джем находит больше удовольствия от общения с дверью, тяжелым креслом или сундуком, чем со мной. Джем ругает свою постель из-за какого-нибудь комка в тюфяке; Джем пинает ногой дверь, если заело замок; опрокидывает с усилием свое кресло; он стучит и бранится, пока не охрипнет. А я сижу за стеной – что мне за дело до отношений между каким-то отупевшим ленивцем и его креслом?

Вчера было объявлено о важном для Рима событии: мире с Неаполем. Ферран Неаполитанский медлил с подписанием договора целых шесть месяцев, рассчитывая получить в качестве залога Джема. Ребяческие мечты! Иннокентий воевал бы еще двадцать лет, но не уступил бы другому свое достояние – Джема. Кроме того, Ферран еще девять лет назад выдал себя, пообещав отдать Джема Баязиду; Ферран уже шесть раз предпринимал попытки похитить Джема с помощью всевозможных мастеров преступного мира.

Долгожданный мир скреплен бракосочетанием незаконнорожденной дочери папы с внебрачным сыном Феррана С превеликой пышностью отпраздновал Рим свадьбу двух бастардов. До каких пор буду я дивиться этим непостижимым для моего рассудка нравам? О аллах, когда вернусь я в отчий дом?

Четвертый день подряд Рим веселится, как не веселился давно. О, если б меня отпустили взглянуть! Чествуют первую за много столетий победу христиан над мусульманами – взятие испанцами Гренады и Санта-Фе. По сему случаю король Фердинанд и королева Изабелла швырнули Вечному Городу кучу денег; мавританские сокровища Гренады с лихвой возместят потраченное. Испанский посол приказал возвести в Риме в двух местах деревянные укрепления. Нанятые нищие изображают сражения– половина одета испанцами, вторая половина разрисована под мавров. Дощатые крепости подожгли, толпа выла от удовольствия, говорят, были убитые и пострадавшие от ожогов.

Сегодня мы были свидетелями дикарского празднества. Через весь город, включая Ватикан, битый час двигалось шествие. Впереди в золоченой карете восседали Фердинанд и Изабелла, сиречь какие-то переодетые лицедеи. К. их колеснице был привязан человек с выкрашенным темной краской лицом, в рваном халате и грязной чалме, изображавший мавританского эмира Абу Абдаллу. За колесницей следовали подводы, груженные оружием, брели сотни мнимых мавров – жалкие, в крови, полуголые. Затем выступало якобы испанское войско и, разумеется, валом валили тысячи ошалелых зевак. Вопли, ругань – римляне изливают свою ненависть к исламу, осыпая побоями загримированных бедняков, которые вечером получат в уплату какую-нибудь мелочь от испанского посланника. Как я убедился, нелегко достается им хлеб насущный – с месяц еще будут ходить в синяках.

Процессия прошла под нашими окнами – не знаю, случайно ли. Впервые за много месяцев я увидел, что внимание Джема чем-то привлечено. Волоча за собой кресло, он подтащился к окну и оперся подбородком об оконницу. Единственный открытый глаз его выразил удивление, потом – бессмысленную веселость и под конец – гнев. Вблизи – потому что я тоже смотрел в окно – мне показалась отвратительной эта одноглазая физиономия с закушенной нижней губой, с звериным бешенством во взгляде, лишавшим его последнего сходства с человеком. Тем не менее я почувствовал глубоко-глубоко подо всем этим человеческую боль. Вернее, обиду.

Я тоже ощущал ее. Отчего на землях Венгрии и Боснии не выказали своей отваги столь жадные до побед римляне? Не слишком ли просто кидать грязью в загримированных бедняков? «Эй вы! – хотелось мне крикнуть толпе. – Покажите-ка себя в сражении!»

Засмотревшись, я не заметил, что Джем поднялся с кресла. Он надавливал двумя руками, всем туловищем на окно, и оттащил его я чуть не в последнюю минуту – он хотел выдавить стекло и выбраться наружу. Джем боролся неловко, вырывался, отталкивал меня ладонями, головой. Так дерутся вконец пьяные люди. Мне стало противно от запаха прелости и пота, хриплого рычанья, от прикосновения этих холодных, липких рук.

Я повалил его. Джем смотрел на меня с удивлением – еще никогда не применял я к нему силы. «Ха! Ты, да?» – прохрипел он. Остального я не слышал. Повернулся и вышел из комнаты. Мало мне того что есть, не хватало еще ощутить омерзение к самому себе!

Я запер дверь на задвижку, как будто Джем мог погнаться за мной. Немного погодя я услышал, что он пробует открыть дверь. Я молчал. Джем бормотал что-то – не со злостью, а жалобно, с мольбой. «Баязид им зa это покажет, Саади, помяни мое слово! Баязид, мой брат, мой старший брат! Он всех их ткнет мордой в собачьи зады! Первым расколошматит он Иннокентия, потом – Корвина и Каитбая, а под конец всех перемолотит, до еди-но-го! Будут знать, как водить правоверных связанными! Мой брат Баязид…»