– Тетя сообщила мне, – обратился к нам Джем, – что по ту сторону Бруссы стало лагерем войско Аяс-паши. Завтра произойдет решающая битва.
– Решающая битва! – насмешливо подхватила Сельджук-хатун. – Что может быть решающего в столкновении двух пятитысячных войск. А?
Я заметил, что держится она совсем не так, как подобало бы столь высокородной особе. Она не стеснялась в выражениях – так мог говорить какой-нибудь старый солдат.
– Имей в виду, это только начало, – принялась она наставлять племянника. – Если завтра твой брат проиграет битву, он пошлет против тебя десять раз по пять тысяч воинов. Если же и они не принесут ему победы, жди против себя сто раз по пять тысяч. Коль скоро ты решился, не теряй ни минуты; разошли глашатаев по всей Анатолии, собери под свои знамена все войска, что еще не стоят лагерем в Ункяр-чаири. А?
У нее было обыкновение завершать свою речь этим «а?», вовсе не означавшим вопроса. Джем весь обратился в слух; видно было, что он тщательно взвешивает ее советы. Поэтому ответ его показался мне совершенно неожиданным:
– Нет! Я не стану призывать войска. Все равно самые отборные находятся уже в Ункяр-чаири. Баязид получил их готовыми. Я выступлю перед воинами как законный наследник престола. Войска знают, что только я сохраню за ними привилегии, дарованные им моим отцом; в первом же сражении они перейдут на мою сторону. Пойми меня, Сельджук-хатун: не самозваным, а призванным хочу я править империей!
В продолжение всей его речи старуха трясла головой, словно желая показать, как неразумны, ребячливы слова Джема. И после короткого молчания решительно произнесла:
– Кабы я услыхала такое от кого другого, я бы сразу сказала ему: гиблое твое дело! Но я услыхала это от Джема, а Джем родился со звездой на челе. Не ум твой или сила, а небо не позволит, чтобы ты был повержен.
– Есть люди, – обратилась к нам Сельджук-хатун, лишь теперь удостоив нас своим вниманием, – которым все удается, несмотря ни на что. Счастливцы. Баловни судьбы. Джему досталась доля от великой удачливости дома Османов. Да не оставит она его и впредь, несмотря на всю чушь, которую он порет.
Джем вспыхнул – на сей раз от обиды. И снова поразили меня его слова, произнесенные негромко, но твердо:
– Я не могу перемениться, тетушка, иначе я превратился бы в Баязида. Зачем? Ведь Баязид уже существует, излишне становиться его двойником. Пусть войско сделает свой выбор! Побежденный подчинится его приговору. Я ни к кому не стану обращаться с мольбой. Сын великого Завоевателя, я действую по праву.
Той же ночью мы проводили Сельджук-хатун, а утром началась битва с Аяс-пашой.
Вы простите, что о битвах я буду говорить бегло, они не по моей части. У нас, на Востоке, для повествований и стихов о сражениях есть специальные люди, я не из их числа. В сражениях Джема я участвовал как воин-самоучка, они казались мне страшнее бойни, и мне не хочется о них вспоминать. Притом вам ведь важны не сами сражения, а их исход. Поэтому объявлю сразу: первая битва с Аяс-пашой завершилась нашей полной победой.
Итак, Хайдар ошибся – ведь он предрекал поражение. Сбылись слова Джема, которые его тетушка сочла чушью: сипахи из войска Аяс-паши и впрямь перешли на нашу сторону.
Часом позже, когда паша опрометью мчался назад, к поросшим лесом холмам (за ним следовали сотни три янычаров, не больше), я увидел Джема вблизи. Мой повелитель не скрывал, как безмерно он счастлив. Джем громко смеялся, совсем по-свойски шутил с перебежавшими к нам сипахами, набросил свой плащ на плечи алайбея,[14] обнимал всех нас подряд.
Едва наше войско (в нем насчитывалось уже около десяти тысяч душ) расположилось для отдыха, как из города показалась толпа. Впереди – десятка два всадников, самые видные люди города. Когда они подъехали ближе, мы различили среди них и самого правителя Бруссы. Было ясно без слов: Брусса отворяла свои ворота перед победителем.
Победитель! Это слово пьянило Джема сильнее ширазского вина. Джем в кольчуге, в пыльных сапогах сидел, окруженный своими вельможами – нами. С внезапно появившейся важностью выставил он ногу для поцелуев; голосом, в котором уже не было и тени шутливости, повелел бруссанцам подняться.
Я хорошо знал его и могу сказать с уверенностью: одержи Джем эту победу силой, он бы не ликовал так. Джем хотел побеждать одним своим именем, молвой о своей исключительности.
Следующим утром мы вступили в Бруссу. Джем приказал войску хорошо отдохнуть, привести себя в порядок. Он хотел пробудить в нашей прежней столице всю ее подавленную гордость, показав ей султана и воинов, достойных Бруссы.
Как мне сейчас помнится, было нечто неправдоподобное в тех наших бруссанских днях. Начиная с оказанной нам встречи.
Все жители до единого, с грудными младенцами, с больными и немощными, высыпали на улицы. Со всех окон, всех галерей и оград свешивались ковры, расшитые покрывала, кое-где даже шелковые одеяла, халаты или платки – город был весь разукрашен до самых макушек своих многочисленных минаретов. Да и погода стояла – май! Из-за оград выглядывали деревья в цвету – грецкий орех, смоковница, виноградные лозы протягивали свои молодые, ярко-зеленые побеги, а темные, почти черные кипарисы пронзали эту хмельную, торжественную зелень, меж которой белели тяжелые цветы магнолии и желтые гроздья акаций. А сирень? Отчего не довелось вам увидеть Бруссу в густых зарослях майской сирени!
Среди всего этого весеннего празднества, расцветившего серые камни древней Бруссы, шествовала еще одна весна. Наш повелитель, в свите которого не было человека старше двадцати пяти, озарял Бруссу своей радостью. Юный, прекрасный, одаренный, богоподобный, Джем достиг вершины человеческого счастья.
Да, конечно, не ему одному улыбалась судьба, и другие Османы одерживали победы, приводили в Бруссу длинные цепи невольников, караваны с добычей: Орхан, Мурад, Баязид Молниеносный. Но никому из них аллах не дарил такого счастья в двадцать два года от роду, ни для кого другого не связал он воедино молодость и победу.
Нас принял Старый дворец. С трепетом перешагнул я его порог. Пусть Стамбул неповторим, второго такого города нет на свете. Но для нас, османов, Брусса означает больше – она святыня. Там покоится прах наших первых султанов. Старый дворец – свидетель самой ранней нашей истории: когда из полудикого пастушьего племени выросла грозная империя, наводящая страх на весь мир.
В Бруссанском дворце все было камнем – таким он и запомнился мне: плотный, внушительный холод. Он говорил о том, что воздвигали его владетели, для которых сирень не имела ценности, которые все мерили силой, властью, победами. Тем ярче выделялся в этой оправе Джем, золотистый агат в тяжелой глыбе гранита.
Джем в те дни отдавался неутомимой деятельности, он был сосредоточен, полон забот. Постигал науку власти. После того как – избегая пышных торжеств – Джем провозгласил себя султаном (второй султан за последнюю неделю!), он приказал начеканить серебряных монет с его тугрой и каждый день читать в мечетях молитвы во благоденствие его. Ничего больше. Этого было у нас достаточно, чтобы стать государем, поэтому он и вошел в историю как султан Джем. Султан, чья власть ограничивалась пределами одного города и длилась восемнадцать дней.
В эти дни к Бруссе стекались воины. При каждом их появлении Джем взглядом говорил нам: «Вот видите?» Не знаю, впрямь ли не замечал он того, что этих воинов отнюдь не так много, как он предрекал и как хотелось бы нам. То были группы от двадцати до пятидесяти человек, туркмены-кочевники или дружины юруков, приводившие в нашу столицу – средоточие смуты, как полагали они, – свои стада, своих жен и детей. С таким сборищем не удержать власти и уж тем более не завоевать.
Наше войско составляло самое большее пятнадцать тысяч сабель, когда – дело было уже в середине июня – в Бруссу пришла весть: на нас идет Баязид-хан Второй во главе войск, стоявших перед тем в Ункяр-чаири.
