Один за другим, растерянные, смятенные, покинули мы княжеский двор. Отныне Джему были нужны воители, а не поэты.
– Саади, – нагнал меня под галереей Хайдар. – Что ты сказал, Саади?
– Правду, – в отчаянии ответил я. – Чистую правду.
– Она противоречит закону, твоя правда.
– Закон придуман людьми, и люди же в силах отменить его. Мог бы ты примириться со смертью Джема?
– Нет! – не задумываясь ответил Хайдар. – Но Джем может убежать, скрыться. Ты вступился ведь не только за его жизнь.
– Он не согласится на бегство, Хайдар. Джем не создан для того, чтобы прятаться. Неужто мы, самые близкие ему люди, отречемся от него?
– Нет! – вторично тряхнул головой Хайдар. – Верь мне! Я первый стану солдатом Джема. Вопреки закону.
Мы молча обнялись. Это походило на клятву.
Лишь в полдень Джем призвал нас снова. Мы застали во дворе толпу: караманские беги, войсковые начальники. Они были одеты по-праздничному, со всеми знаками отличия. Но выражение лиц не соответствовало этому великолепию: лица были суровы, даже угрюмы. Тогда как Джем светился новым, незнакомым светом и был еще прекраснее, чем всегда. Словно уже одно дуновение власти преобразило его.
Заметив нас, Джем знаком велел нам приблизиться. Мы почувствовали, что невольно даже ступаем как-то иначе: перед нами стоял уже не прежний друг, а повелитель.
– Облачитесь в боевые доспехи! – повелел он. – Возьмите их у стражи!
Это было нам внове. Хайдар с трудом напялил слишком узкие для него штаны; пыхтя, застегнул тяжелый пояс с ножнами для меча и сабли. В другую минуту мы осыпали бы его градом насмешек, но теперь даже сами помогали обрядиться. «Вот я и стал Хайдар-агой!» – пошутил он, но и тут никто из нас не засмеялся.
Между тем Джем во дворе держал речь перед караманами. Я услышал только самый конец ее – она ошеломила меня. Ужели Джем и вправду такое надумал?
– …Мы не можем лишить высочайшего нашего брата того, что занято им, – Румелии.[13] Ибо не желаем усобицы, не желаем проливать кровь правоверных. Хотя и не рожденный в багрянице, Баязид завладел частью империи, и я не стану оспаривать ее. Но здесь, в Анатолии, колыбели нашей славной державы и родине Османов, я продолжу дело Мехмед-хана, Анатолию я под власть Баязида не отдам! Я воскрешу нашу первую столицу, Бруссу, и поведу сипахов к новым завоеваниям, чтобы у каждого сипаха было по наделу! Пусть Баязид возвращает в Румелии земли мечетям и странноприимным домам. Анатолия по-прежнему останется империей воинов!
«О Джем! Коли не знаешь, отчего не спросишь друга? Всегда надо требовать всего целиком – тогда, возможно, достанется хоть половина. И зачем объявляешь ты своим вельможам и военачальникам, что сам стремишься к разделу державы? Под этим ли знаменем вести войско к победе? Почему останавливает тебя кровь Баязида? Разве его остановит твоя?»
– Не нравится мне это! – шепнул мне на ухо Хайдар. – Посмотри на бегов.
Я посмотрел. Да, конечно, они были в недоумении. Ведь они рассчитывали победить под знаменами Джема, отстоять дарованные воинам права. Теперь же я увидел за их челом не совсем чистые помыслы: «Если Анатолия может принадлежать анатолийцам, отчего не отторгнуть Караманию для караманов?»
И еще кое-что вдобавок: старым воителям предначертания Джема с первой же минуты показались ребяческими, недостаточно обдуманными. Они справедливо приписали это его славе отличного борца и одаренного поэта. Однако теперь было не до состязаний и стихов.
– В Бруссу! – так закончил Джем свою речь. Глаза его сверкали, вдохновенное лицо пылало. Он совсем не заметил, какой отзвук вызвали его слова у слушателей.
– Да, не нравится! – повторил Хайдар. – Совсем иначе надо было браться за дело.
Простите мне небольшое отступление, но я хотел бы рассказать вам немного о Хайдаре. Было время, я дивился тому, что такого рода человек может быть поэтом, да еще и хорошим поэтом, – он не умел воспарять, был приземленным, простым и точным в суждениях. Говорили, что родом он из деревни, и так оно и было; наверно, отсюда проистекали все его слабые и сильные стороны. Трезвые опенки Хайдара раздражали меня, но, сам того не желая, я им подчинялся. Кто знает, впоследствии размышлял я, избери Джем своим доверенным не меня, а Хайдара, события, быть может, приняли бы совсем иной оборот? Но Джем любил в Хайдаре только его стихи – никогда бы он не раскрыл перед Хайдаром душу.
Караманы удалились в полном безмолвии – пошли распорядиться и седлать коней. Я знал – едва выйдя со Диора, они дадут волю языкам. Хайдар, до этого тайком наблюдавший за ними, подошел к нашему повелителю.
– Мой султан, – сказал он, стоя перед ним в уморительно узких штанах, – позволь мне пойти с ними!
– Зачем? – повернул к нему все еще пылавшее лицо Джем.
– Нам следует знать, что они замышляют. Мы зависим от них.
– Хайдар, – нетерпеливо оборвал его Джем, – дивлюсь я тому, что поэт мне предлагает это. Я доверяю своему войску и военачальникам.
Хайдар только пожал плечами. Я опасался, что правда, как всегда, на его стороне.
Еще засветло выступили мы в поход. Впереди ехали сипахи Якуб-аги. За ними следовали караманы – полуплемя, полувойско – во главе со своими предводителями, по-прежнему хмурыми, угрюмыми, явно недовольными. Затем ехала Джемова свита – наспех переодетые воинами певцы и поэты. Мы с трудом держались в седле; ноги, туловище разламывало у меня так, словно я шлепнулся с высоты аршинов в двадцать. А Хайдар лениво покачивался в седле, успев для облегчения передать свой щит оруженосцам.
За трое суток достигли мы Бруссы, ворота ее были заперты. Об осаде нечего было и думать – нас было меньше четырех тысяч.
Эта первая неудача смутила Джема. Он надеялся, по-видимому, что все города распахнут перед ним ворота и с кликами восторга признают своим государем.
– Саади, – подозвал он меня, – попробуем начать переговоры. Поезжай вместе с Хайдаром и Якуб-агой, объявите правителю города, что Брусса вновь станет нашей столицей. Лежащий в Бруссе прах Османа обретет покой, увидев воскрешенной ее былую славу.
– Знаешь, – сказал мне Хайдар по дороге, – Джем должен был выразить свое поручение яснее.
– Мне оно и так ясно, – с досадой ответил я.
– Нет, – упорствовал Хайдар. – Правитель спросит нас, чего мы хотим от города: воинов, хлеба или мяса. И намерены ли мы платить. А мы на это ответим, что Брусса станет столицей. Не маловато ли?
Как ни раздражало меня ворчание Хайдара, только благодаря ему мы вернулись не совсем с пустыми руками. Правитель Бруссы – старый и скудоумный паша, усланный сюда Мехмед-ханом, избавлявшимся таким образом от неспособных вельмож, – и впрямь встретил нас неприязненно. «Это успеется, – твердил он. – Объявить Бруссу столицей никогда не поздно. Сначала дайте увидеть Джема султаном, поглядеть на его державу!» Затем паша объявил, что город сильно пострадал от усобицы между сыновьями Баязида Молниеносного и не хотел бы вторично подвергнуться подобной участи. Пусть сыновья Мехмеда решат свой спор в чистом поле, под стенами города, а еще лучше – где-нибудь подальше. Вот тогда Брусса и определит свой выбор.
С тем бы он нас и отослал, не вмешайся Хайдар.
– Мы согласны с тобой, мой паша, – сказал он, – но согласись и ты, что мы целых три дня в походе. Мы не тронем Бруссу, но Брусса за это тайно ото всех накормит нас.
Паша призадумался, он явно смекнул, какую выгоду сулит предложение Хайдара. Так что, когда под покровом темноты мы вернулись в лагерь, за нами следовал длинный караван с поклажей.
Известие о нашей неудаче опередило нас, принесенное необычным посланцем: Сельджук-хатун, любимой теткой Завоевателя.
Мы застали ее у Джема. Сельджук-хатун было очень много лет – она выглядела ровесницей дома Османов. Но на ее коричневом, морщинистом, худом лице сверкали молодые по своей живости глаза.
Сельджук-хатун прибыла в наш стан, прослышав о том, что Джем поблизости. Ее слабость ко второму шехзаде была общеизвестной; Джем был баловнем всех живых представителей рода Османов. Теперь он сидел со смущенным видом провинившегося ребенка, знающего, что за его обаяние ему многое простится.
