Ролстон, испытывая неловкость, обратился за помощью к психологу команды.
— Ты слишком напористы, — прямо сказал ему психолог, — переоцениваешь свои способности. И ты еще больше все испортил, рассказав ей слишком много — слишком много — о предназначении преподавателей и о нечеловеческой проблеме, которую мы пытаемся решить. При продаже человек сосредотачивается на качестве товара, а не на размере прибыли, если таковая имеется, которую он приносит.
— Если бы я занялся Налин, она давно согласилась бы на стандартизацию, как все, — сердито добавил он, — если бы я ей занимался. Но нет, ты захотел помочь, ты позволил себе увлечься девушкой и так все испортить, что я уже ничего не могу поделать…
Ролстон употребил в адрес психолога несколько грубых выражений, которые тот выслушал с интересом врача-терапевта, затем извинился и ушел, чтобы снова найти Налин.
В конце концов, он уговорил ее согласиться поговорить о прививках с доктором Мансеном.
Это было серьезной ошибкой.
Понятно, что медик был раздражен продолжающейся нерешительностью последнего неизмененного человека, оставшегося на планете, — человека, который уже задержал завершение работы более чем на два месяца из-за того, что никто из других аборигенов не хотел улетать без нее. Головной офис команды также был обеспокоен задержкой — команда всегда была срочно нужна в другом месте. И в любом случае Мансен категорически возражал против того, чтобы тратить свое время на ожидание, пока кто-нибудь примет решение. Возможно, это нетерпение было не очень хорошо замаскировано, или он тоже слишком настойчиво приводил свои аргументы.
Налин находилась в сильнейшем напряжении, ее практически раздирали надвое противоборствующие силы, обусловленные окружающей средой, и ее эмоциональное чувство к Ролстону — и то, и другое было почти непреодолимым. Она была очень молчалива, когда после этого встретилась с Ролстоном, и задумчива.
Ролстон, полагая, что она вот-вот сдастся, решил покончить с этим делом навсегда. Его просьбы и аргументы, несомненно, были убедительными. Но аргумент в виде дубины был бы более изящным.
Налин взорвалась.
Она начала с того, что сказала ему, что она ненормальная и что он всего лишь хочет таскать ее за собой, как своего рода домашнее животное. Доктор Мансен сказал ей, что отметины на коже никогда полностью не исчезнут, как и связанная с ними система грель-желез, хотя инъекции нейтрализуют их. Он был ненормальным, раз хотел жениться на такой уродке, как она. Люди смеялись над ней, куда бы она ни пошла с ним, и он тоже смеялся над ней. Она обвиняла его в том, что он был садистом, эгоистом-маньяком. Она ненавидела его, его команду и всех землян, которые когда-либо существовали, но больше всего ей не хватало земных слов, чтобы сказать ему, как сильно она его ненавидит, но она все же попыталась…
Ролстон резко ответил, что она не понимает, о чем говорит, и ей не стоит пытаться анализировать его с помощью тех немногих азов психологии, которым ее научили преподаватели. Доктор Мансен был зол, потому что из-за нее ему пришлось остаться здесь, и это, должно быть, сделало его бестактным и вызвало некоторое недоразумение.
Его ответы не удовлетворили Налин. Ее обвинения становились все более дикими и истеричными, а его ответы на них — все более злыми и презрительными.
Все это было просто последней вспышкой гнева — окончательным снятием психологического напряжения — перед ее окончательной капитуляцией. Он должен был понять это и дать ей выпустить пар. Но вместо этого он продолжал давать язвительно логичные ответы на обвинения, которые Налин считала глупыми. Ему следовало бы сдерживаться, но ему, как и доктору Мансену, не терпелось поскорее улететь с Келлака, а жара и явное разочарование превратили его нервы в туго натянутые провода. Ему нужна была маленькая роскошь — совсем немного выйти из себя, этого требовала его напряженная нервная система.
Но когда он вышел из себя, то потерял все.
Смутно он осознавал, что погрузил пальцы ей в плечи и тряс ее до тех пор, пока у нее не застучали зубы и великолепные белые волосы не упали ей на лицо. Он слышал, как его собственный голос кричал, что он собирается вразумить ее, но в этом было что-то нереальное, сказочное, это не мог быть его голос, он не мог заставить себя причинить Налин боль каким-либо образом. Только не Налин. Но хриплый от страсти голос и пальцы, похожие на тиски, были в полном порядке, и он был внезапно потрясен, вернувшись к реальности, когда Налин высвободилась и, плача, убежала.
Ролстон в отчаянии бросился за ней, потому что знал, что она может сделать.
Он почти поймал ее у выходного люка — затвор чуть не сомкнулся у него на пальцах. Затем она проскочила, и камера наблюдения над иллюминатором показала, как она бешено бежит по горящей земле прочь от Купола.
С отчаянной поспешностью Ролстон натянул на себя термокостюм, не сводя глаз с колеблющегося, искаженного жарой изображения Налин, которое постепенно уменьшалось на экране. Было раннее лето; без защиты он не продержался бы и двух минут в этом аду за пределами Купола. Когда он наконец смог выйти, она была уже в сотне ярдов от него. Мучимый чувством вины и печали, он позвал ее обратно. Она продолжала идти. Он попытался последовать за ней, но мешал ему громоздкий костюм. Она неуклонно удалялась, и он видел, как она взбирается по склону холма, который они так хорошо знали, безжалостные лучи раскаленного солнца превращали ее волосы и тунику в сгустки яркого света на фоне почерневшей поверхности земли. У самой вершины он увидел, как она замедлила ход, пошатнулась и рухнула.
Когда он добрался до нее десять минут спустя, она лежала, свернувшись калачиком, в позе эмбриона, и от того, что с ней творила жара, его затошнило. Он не мог ни поднять ее, ни даже прикоснуться к ней. Она медленно… пузырилась и меняла цвет. На ее коже образовывались большие шарики липкого белого вещества, они лопались и появлялись все быстрее и быстрее. Он попытался заслонить ее своим телом, но с самого начала знал, что это безнадежно. Он заставил себя взглянуть на то, что когда-то было Налин, и медленно, монотонно проклял солнце.
Он все еще склонялся над ней, когда психолог команды и двое каллицианцев вышли, чтобы забрать его обратно. Туземцы тоже были в термокостюмах — стандартизационные уколы нейтрализовали их функцию грель-желез, и теперь они нуждались в них не меньше, чем земляне, — и сочувственно и философски относились к потере Ролстона слишком громкими голосами. Налин, торжественно заявили они ему, была великой, всеми уважаемой и необычной женщиной… или что-то в этом роде. Ее родители тоже были замечательными людьми и прожили много лет, очень много лет. Местные жители продолжали говорить о том, какими замечательными и необычными были Налин и ее родители, пока Ролстону не захотелось разбить их добрые, благодушные черепа друг о друга.
Через час после того, как они вернулись в Купол, представитель местных жителей сообщил команде, что из-за того, что случилось с Налин, никто не собирается покидать Каллек до конца нынешнего лета.
Все это было двадцать месяцев назад. Ролстон подумал, бросив последний взгляд на блестящий белый камень на выжженном склоне холма, прежде чем отправиться обратно к Куполу, и боль и беспокойство, явное разочарование и ужасная, сводящая с ума неопределенность были такими же сильными сегодня, как и тогда. Даже хуже. Он знал, что туземцы не винили его, они поняли и оставили его в покое. Доктор Мансен, хотя он, должно быть, все еще испытывал жгучее нетерпение из-за того, что был вынужден оставаться на Келлаке без особых дел, не говорил об этом и никак этого не показывал; он тоже понимал. Но психолог команды, с другой стороны, проявил глубокую профессиональную озабоченность состоянием Ролстона и несколько раз намекал, что хотел бы что-то с этим сделать. Но хотя в его распоряжении были лекарства и методы, которые могли бы стереть весь инцидент с Налин из памяти Ролстона и вернуть ему нормальное самочувствие, тот же этический кодекс, который запрещал медику делать уколы Налин против воли девушки, удерживал его даже от предложения применения своих удивительно эффективных методов лечения до тех пор, пока он не придет в себя. Поэтому Ролстон продолжал свои ежедневные прогулки. По мере того как Каллек медленно приближался к афелию по своей эксцентричной, почти кометной орбите, лето сменилось осенью. Ночной дождь, превративший внешнюю часть Купола в мир кипящей грязи и перегретого пара, начал скапливаться в трещинах и оврагах и с каждым утром все дольше сохранялся в виде жидкости. Голые, безжалостные скалы были покрыты и размягчены слоями засохшей грязи, толщина которых увеличивалась с каждым днем, а семена-шарики, которые пережидали лето в относительной прохладе верхних слоев атмосферы, сморщились и отяжелели, чтобы начать свой жизненный цикл заново.
