Ни Цзань сидел на ковре, низко склонив бритую, как у монаха, голову в лёгкой домашней шапке. Клин шелковистой бородки упирался в ворот халата. Глаза под изломом тонких бровей неотрывно смотрели вниз. На столе с короткими ножками неярко белел лист плотной бумаги. В шероховатой поверхности её затаилась будущая картина.

– Благодарю тебя, ты потрудился достаточно, – проговорил Ни Цзань. Голос у художника был ясный, но словно надтреснутый, как драгоценный старинный фарфор в мелких разломах.

Цибао поспешно поставил тушечницу на стол. Поднял сосудик из яшмы в виде чешуйчатой рыбки и выпустил в углубление с мелко растёртой тушью несколько капель воды.

Из множества кистей, частоколом торчавших в высокой лаковой вазе, Ни Цзань выбрал кисть из щетины соболя, губами подправил собранные в конус упругие волоски, обмакнул в тушечницу и сразу, теперь уже не раздумывая, опустил кисть на бумагу. Начался великий пробег, и след, который кисть оставляла, складывался в горы и небо, землю и воду, вёл по дорогам печали и радости, знания и предчувствий. Это был путь человека, понявшего свою неразрывную связь с природой, всем миром, родиной.

Ни Цзань. «Шесть совершенных». Фрагмент свитка на шёлке. XIV век.

Кисть двигалась от верхнего края листа к нижнему. При письме слова на страницах также располагались сверху вниз, образуя столбцы. Сверху вниз выводили каждый в отдельности иероглиф. А разве слово и изображение не служат единой цели?

Черенок из слоновой кости парил над бумагой отвесно, взлетал и кружился, словно танцор в безостановочном танце. Волоски скользили по бумаге, опрокидывались набок, изворачивались дугой – черенок оставался выпрямленным. То быстрей, то медленней совершались пробежки. Тёмным пятном в лёгких разводах или резкой подвижной линией замирал оставленный след. Вот волоски легли набок и закачались, как парусник на волнах. Но вывела кисть не волны, а горы. К далёкому небу потянулись вершины. В мягких пологих склонах ощущалась скрытая мощь. Вот кисть понеслась быстрым стрижом или ласточкой. Едва касался бумаги тонкий, в три волоска, конец. Вниз, влево, вправо, коротким отрезком снова влево и вниз. Затрепетали под ветром обнажённые хрупкие ветви, взгромоздились один на другой мшистые камни. На нижнем поле листа появился затерянный островок с проросшими среди камней деревцами. И тут же произошло чудо. Всё пространство белой бумаги, не тронутое ни разу кистью, разлилось вдруг тихим, без ряби, озером. Гладь чистой, незамутнённой воды протянулась до самых гор.

Как заворожённый следил Цибао за тонкими сильными пальцами, приводившими в движение кисть. Ему начинало казаться, что это он сам превращается в дерево, в горы, в напоенный свежестью воздух.

– Древние говорили: «Когда рисуешь дерево, нужно чувствовать, как оно растёт, – произнёс Ни Цзань. – Дереву можно придать сходство с разгневанным драконом, можно уподобить плывущему облаку, но в любом случае необходимо показать его главные свойства – гордость, независимость и терпение. Только тогда зритель почувствует благородную силу глубоких корней».

Ни Цзань привык работать молча. Он вёл жизнь отшельника и приехал в Цзицин, уступив настоятельной просьбе давнего своего знакомого, инспектора фарфоровых мастерских господина Ян Ци. Он хотел пробыть в доме Ян Ци не больше трёх дней, но задержался из-за его сына. В двенадцатилетнем отроке, лишь недавно расставшемся с детской причёской, угадывался будущий художник. Мальчик умел слушать и хотел научиться видеть. Стоило на день или два прервать свои странствия, тем более что из одного города Ни Цзань отправлялся в другой. Его ждал начальник уезда. Он обещал побыть у него долго, до второй луны будущего года. [7]

Городской сутолоке Ни Цзань предпочитал сельскую тишину. В одиночестве он бродил по берегам рек и озёр, поднимался на холмы.

Возвращаясь домой, он писал пейзажи, или, как принято говорить, «горы и воды». Однажды он увидел затерянный среди волн островок. Вид тонких деревьев, проросших среди камней, тронул душу глубокой печалью, как песня-жалоба родной стороны. Он много раз возвращался к этому образу.

Ветви деревьев в его картинах могли одеться листвой и выпустить звёзды жёлтых соцветий, могли оголиться и дрожать от осенних ветров. Но неизменно пустынным оставался маленький остров. Одинокими высились оторванные от берега деревца.

– Людей нет, но мне кажется, что я сам очутился внутри картины, плыву в лодке по озеру, взобрался на гору, встал рядом с деревьями. Как будто я сразу во всех местах, – проговорил быстрым шёпотом Цибао и тут же добавил испуганно: – Простите, достопочтенный учитель, что осмелился обеспокоить вас глупыми словами. Сам не знаю, как сорвалось с языка.

– Ты напрасно просишь прощения, – отозвался Ни Цзань. – Картина удалась, если зритель вошёл в её мир и начинает творить вместе с художником. В пустотности белого ты увидел ширь озера, незаполненный верхний край домыслил как небо. В своём воображении ты рисовал вместе со мной, и картину я подарю тебе.

– Что вы, достопочтенный учитель! Ваша слава облетела все южные земли. За ваши картины расплачиваются золотом и серебром. Неужели я посмею принять подобный подарок?

– Об одном сожалею, что отъезд я назначил через два дня и не успею оформить лист должным образом. Ты сам позаботишься о том, чтобы проклеили лист плотной бумагой и сделали кайму из шёлка. Ткань мы выберем вместе. Тогда картина приобретёт законченный вид. Ты будешь смотреть на горы и воды, и созерцание научит тебя человеколюбию, справедливости и светлой радости существования.

Не нашлось таких слов, чтобы выразить благодарность. Цибао поднял к лицу сложенные свечкой ладони и четырежды поклонился.

Картину, написанную на вертикальном полотнище, можно охватить одним взглядом – другое дело, что любая картина требует длительного с ней общения. Но если художник хочет раскрыть события постепенно, как действие в книге, тогда фигуры людей и животных, постройки, горы, озёра, леса – все образы и всех действующих лиц он выстраивает вдоль длинной горизонтальной ленты, склеенной из шёлка или бумаги. Разглядывают горизонтальный свиток, как читают книгу, – справа налево. Только в книге переворачивают страницы, свиток – раскручивают по частям. Когда горизонтальный свиток обрамляют узорной тканью, то одну из коротких сторон подклеивают к цилиндрической ручке. [8]

Вертикальные свитки вывешивают на стену, хотя редко надолго. Полюбовались картиной – и пора снимать, иначе вызванное картиной душевное волнение притупится от привыкания. Горизонтальные свитки на стену не попадают никогда. Уложенные в свёрнутом виде в ларцы, они дожидаются своего часа. Наступят дни праздника, возвратится в дом родич или приедет далёкий друг – вот тогда откроются крышки ларцов.

– Встретиться с другом после долгой разлуки и вместе припасть к живому источнику правдивого и поэтичного мира – какая радость способна сравниться с этой?

Инспектор фарфоровых мастерских господин Ян Ци бережно вынул из короба свиток, обвитый вокруг нефритовой ручки, и с поклоном передал своему гостю, прославленному живописцу Ни Цзаню.

– Лучшая картина моего скромного собрания, – добавил Ян Ци с гордостью.

Ни Цзань положил картину на стол, привычным движением сжал в левой ладони ручку и, придерживая правой ладонью свободный конец, откатил свиток влево, открыв для взора первую начальную часть.

– Присутствие друга, чей яркий талант сияет над всеми, подобно солнцу и луне, озарил убогую жизнь служаки-чиновника, – произнёс Ян Ци и с удовольствием оглядел разложенные на столах старинные инструменты и книги в футлярах с костяными и нефритовыми застёжками. На подставке из сандалового дерева высился позеленевший от времени древний бронзовый светильник. За ним на стене висел вытянутый в длину свиток с изображением озёрных цапель, иссиня-зелёных хохольчатых уток, красногрудых пёстроголовых попугаев. Такие картины принято называть «пух и перо». В вазах из старинного фарфора стояли букеты цветов, ветки сосны и сливы. Из курильниц струились волны душистого дыма, смешиваясь с запахом мальв и гортензий, проникавшим через приоткрытую из-за жары дверь. Постройка выходила в сад с грушевыми деревьями, цветником и банановой рощицей, высаженной возле искусственной горки из диких камней. Ничто в утончённом убранстве дома не давало повод поверить в убожество жизни хозяина. Но гость ни словом не возразил в ответ. Скорее всего, он не услышал сказанного.