Уже смеркалось, когда он достиг цели своего путешествия. Издали монастырь выглядел крепким и внушительным, но что за жалкое зрелище открылось вблизи. Арка ворот покосилась. Постройки стояли оголёнными, с рухнувшими карнизами и осыпавшейся черепицей. Крыша главного храма прогнила. Шипами торчали по сторонам обломки стропил. На всём лежала печать давнего запустения. И только высаженные во дворе деревья бессмертия – кипарисы и сосны – не увядали и не сбрасывали листву. Несчётное множество аистов и ворон свили среди ветвей свои гнёзда.

Праздничное платье императора. XVII век.

«Мир переменится, когда прогоним захватчиков. Земля станет чистой, исчезнут плевелы и колючки», – произнёс снова путник, пробираясь среди втоптанных в землю колоколов и разбитых, поверженных статуй. Сквозь окна западной постройки пробивался неяркий свет. Путник поднял с земли кусок штукатурки и бросил в стену. Тотчас послышался звук отодвигаемого засова, и в дверях появился старик, с белой, как аистово крыло, узкой длинной бородкой, в сером прямом халате, застёгнутом под мышкой и возле шеи, в чёрной стёганой шапке на голове.

– След человека здесь редкость, – сказал старик, с нескрываемым удивлением всматриваясь в выразительные резкие черты лица незнакомца, выдававшие решимость и мужество. – Плевел и горчица наши соседи, вороны и аисты – вместо друзей.

– На мне три слоя пыли, на ногах три слоя грязи, – произнёс путник в свою очередь, разглядывая старика.

Слова «горчица» и «плевел» служили паролем, в словах «пыль» и «грязь» заключался ответ.

– Прошу вас быть гостем этой обители, – с поклоном проговорил старик и пропустил гостя в открытую дверь.

Внутри, как и снаружи, царствовало запустение. Куски рухнувшей штукатурки усыпали пол. Бронзовые сосуды, покорёженные и помятые, валялись под слоем мусора. Два духа-хранителя, сидевшие в нише, – оба с чёрными лицами и красными языками пламени вместо волос – напрасно свирепо таращили угольные глаза. Дубинки, губительные для демонов и прочей злой нечисти, были выбиты из их рук, и сами руки были отбиты.

Старик провёл гостя в угол, кое-как освобождённый от мусора, придвинул к жаровне бронзовый табурет.

– Обсушитесь, пожалуйста, у огня, а я тем временем согрею дождевую воду для чая. Если бы знал, когда вы пожалуете, приготовил бы всё заранее.

Гость скинул мокрую обувь и плащ, сел на предложенный табурет и с видимым удовольствием протянул над жаровней руки. Ладони у него были крупные, сильные.

Наступило молчание. Мелкая дробь дождя перекатывалась по крыше. Скрипели стропила. Сорванные ветром листья бились о бумагу, которой были заклеены окна. Вдруг за стеной раздался глухой, но отчётливый стук. Гость метнул через зал быстрый взгляд в сторону закрытого циновкой проёма, ведущего в соседнее помещение, и перевёл глаза на старика. Но на лице того не отразилось ни тени беспокойства. Привычным движением старик водил по доске скалкой, растирая спрессованный чай.

– Нет ли помех для встречи? – нарушил молчание гость.

– Всё подготовлено должным образом. На озере ждут. Одного не предвидел, что именно вас доведётся встретить и на озеро проводить.

– Вы знаете меня, достопочтенный отец?

– Один раз увидев, вас нельзя позабыть.

Облик гостя в самом деле был примечателен. Прямой, высокий, с широко расправленными плечами и сильной шеей, гость обладал не только статной фигурой, но и выразительным, крепко вылепленным лицом. Особенно запоминались высокий прямой лоб, острые скулы и сильно выдвинутый подбородок. Резкость черт, словно высеченных из тёмного камня, смягчали большие глаза под густыми бровями. А выражение глубокой сосредоточенности, отваги и благородства придавало лишённому красоты лицу суровую привлекательность.

– Ничтожный слуга имел счастье встретить однажды в своих странствиях осиротевшего крестьянского мальчика, умиравшего от голода и усталости.

– Предсказатель! – воскликнул гость, и в его тёмных глазах вспыхнула радость. – Простите, достопочтенный отец, что не узнал вас сразу. Память, верно, отшибло.

Гость сомкнул у подбородка сжатые кулаки и дважды низко поклонился.

– Из последних сил волочил я тогда сбитые до крови ноги и куда бы ни шёл, голод и засуха опережали меня, – заговорил он взволнованно. – Растрескавшаяся от зноя земля была твёрже панциря черепахи. Устав и отчаявшись, я призывал смерть словно благо. Но появились вы, достопочтенный отец, и не только накормили и напоили изголодавшегося мальчишку. Вы бросили в иссушенную душу семена уверенности и надежды. Вы предсказали мне битвы, высокие должности, преданную жену и сыновей, по числу стрел в колчане. Семена дали всходы. Я поверил и остался жить. Многое из того, что вы говорили, сбылось.

– Ваш путь далёк от завершения. Вы проделали лишь половину подъёма, и вершина ещё не видна.

– Осмелюсь напомнить, что я вступил в пору зрелости, мне почти двадцать восемь лет.

– Бог долголетия Шоусин отмерил вам полную меру. Ваш лоб с лунообразной впадиной посередине выпукл и прям, как стена, уши – крепкие, длинные. Это – признаки долгих лет жизни. Зрачок ваш блестящ. Если нет благородства и чести, зрачок человека тускл. Слушая говорящего, надо всматриваться в его зрачки. Складки у глаз поднимаются кверху в знак непрерывных удач. Если подбородок остёр или придавлен – не добиться почётного положения. Ваш подбородок словно гора, скулы как две скалы, западная и восточная. Восхождение будет трудным, но крутая тропа приведёт вас на самый высокий пик.

Доска и скалка были отложены в сторону. Старик стоял выпрямившись, с руками, прижатыми к груди, словно этим жестом пытался сдержать слишком сильное биение сердца. Последние краски схлынули с морщинистого лица. Побелевшие щёки не отличались цветом от белой, как аистово крыло, бороды.

– Я сын простого крестьянина, – проговорил шёпотом гость. Состояние старика передалось и ему. – Отец и мать погибли в тот страшный год, когда засуха, голод и мор посетили наш край. Умерли братья и сестры, в живых остался лишь старший брат. Нам не на что было купить гробы, чтобы похоронить близких. Мой дед и мой прадед также пахали землю, и носить крестьянское платье для меня привычней, чем военный наряд, – гость провёл широкой ладонью по своей крестьянской куртке.

– Чтить память предков достойно благородного человека, тем более если предки занимали низкое положение, – возразил старик. – Сыну Неба, однако, уготована иная судьба. И никто в Поднебесной не поднимется выше Господина Вселенной.

Сыном Неба и Господином Вселенной называли императора.

Гость вздрогнул, хотел что-то сказать. Но в это время снова раздался глухой удар, ещё и ещё один. Гость рывком сорвался с табурета, бросился мимо духов-хранителей к противоположной стене, где находился проход в соседнее помещение, откинул циновку. Зал, куда он ворвался, судя по остаткам карнизов и росписей, когда-то великолепный, в нынешнем своём запустении выглядел хуже первого. Но не убожество некогда пышного зала, а открывшееся неожиданно зрелище заставило гостя замереть на пороге.

На длинных верёвках, перекинутых через потолочные балки, раскачивались и крутились девять мешков, туго набитых песком. Посредине бегал, подпрыгивал и крутился обнажённый по пояс, загорелый и мускулистый юноша лет семнадцати. Его крепкий кулак бил сплеча то в один, то в другой мешок, придавая им новую силу вращения. Мешки налетали спереди, сзади, сбоку. Ловкость, с которой юноша увёртывался от запущенных им же самим снарядов, казалась позаимствованной у горного барса. Вдруг юноша увидел стоявшего на пороге гостя. На мгновение он замешкался, и один из мешков, словно обрадованный возможностью отомстить за все предыдущие неудачи, с тупой яростью толкнул его в спину. Юноша упал, перекатился к стене, быстро вскочил и с поклоном пробормотал извинение.

– Кто этот юноша, с которым не каждый отважится вступить врукопашную? – спросил гость, возвращаясь в первое помещение.