И Ярослав, наверное, до последнего не верил, что не вернётся обратно, но это никак не повлияло на его решение, на его честное исполнение долга солдата. Он справился. Он прожил эту жизнь достойно. И мало того, он чувствовал себя счастливым, несмотря на то, что она оборвалась так внезапно, когда он одолел всего лишь треть своего жизненного пути. А это означало, что всё он сделал правильно. Мне не выразить словами, как я гордилась им, как почитала его, как восхищалась им, и одновременно, как мне было больно от осознания, что его больше нет с нами.

И мне хотелось писать и писать о нём, хотелось, чтоб каждый человек в мире узнал о нём, хотелось кричать во всеуслышание, умолять, чтоб его не забыли, чтоб помнили и через сто, и через тысячу лет. Но вместе с тем, я даже боялась связаться с его родителями. Я считала, что не имела никакого морального права разговаривать с ними, ворошить их память о безвременно ушедшем сыне, вновь всколыхнуть боль в их сердцах. Так мне пришлось переживать его утрату в абсолютном одиночестве, не надеясь на то, что мне станет легче. Мой дар и одиночество стали синонимами, ведь никто не мог меня понять. И мне, признаться, не нужно было ничьё понимание, а тем более, одобрение. Я решила быть собой, жить своими чувствами и принимать их, какими бы они не были.

Однажды Слава показал мне страшную картину из своих воспоминаний о земной жизни. Я будто сама ощутила его чувства, которые он испытывал тогда, зачищая истерзанный город от неонацистской чумы, развязавшей Третью Мировую войну.

Бить артиллерией было нельзя: эти ублюдки прикрывались мирным населением. Заняли шесть домов. Первые, вторые, третьи этажи. Жильцов, которые не успели уехать, либо которым просто некуда было бежать, выгнали в подвалы, где они были вынуждены сидеть без воды и еды часами. Высовываться во двор было опасно, ведь неизвестно, на кого нарвёшься. Как и во время немецкой оккупации, врагу могло не понравиться твоё пальто, либо выражение лица, либо, ты мог вызвать какие-то дурные для него ассоциации, и он мог за это просто пристрелить тебя, как скот. Мёртвых хоронили в воронках от взрывов прямо во дворах.

В основном остались пожилые тётки, бабки, деды, но изредка в воспоминаниях мелькали и довольно молодые люди и дети… О Боже, дети! Чумазые, голодные и холодные они сидели в подвалах, с широко распахнутыми от ужаса глазами, ожидая, когда «дяди» наверху кинут пакет с объедками.

Город был полностью обесточен из-за обстрелов. Артиллерия врага вырубила ТЭЦ, поэтому в квартирах не было ни света, ни воды, ни отопления. Как назло весна в тот год выдалась холодной, поэтому даже в подвалах было прохладно.

Нацики мародёрствовали, разоряли квартиры, рыская в поисках съестных запасов и наживы. Если ничего не удавалось найти, они психовали, начинали ломать мебель и выбрасывать её в окна. Как рассказывал Слава, во дворах тех домов, которые он зачищал, творился хаос. Они были завалены обломками мебели, окровавленным тряпьём и бинтами вперемешку с трупами домашних животных, которые уже никто не убирал и не хоронил.

Я ощущала невыносимо скребущий душу ужас, маявшийся где-то на задворках подсознания. И это был не страх Славы – он ничего в жизни не боялся, это был мой собственный страх, страх за его жизнь, потому как я ожидала, что вот-вот произойдёт непоправимое, и она оборвётся. Я потерялась во времени, и будто забыла, как он погибнет. Боялась, что его возьмут в плен. Я прекрасно знала о том, как относились в плену к нашим военным. Была наслышана о пытках, побоях, отсутствии медицинской помощи раненым, да, банально, об изнурении военнопленных голодом. Каждому давали пригоршню сырой гречки раз в два дня, не разрешали шевелиться, били, заставляли, якобы, каяться на камеру за то, что они «вторглись» в чужую страну. По сути же, разве должно им было каяться за то, что они самоотверженно, стойко защищали рубежи своей Родины и спасали мир от нацистской заразы, расползающейся из некогда цветущей страны?

Но плен… Не знаю, кто сдавался в плен. Точнее, не сдавался, а попадал. Наверное, лишь те, кто терял бдительность от сумасшедших физических и психологических перегрузок. Большинство же даже спали с гранатами зажатыми в руках, чтобы, если что… Либо засыпали с дулом автомата под подбородком, чтоб если вдруг неонацисты прорвут оборону, и всё будет предрешено, выстрелить себе в голову, только не попадать в плен к врагу, потому как там ждал настоящий ад. Он существовал. Он всегда существовал лишь на Земле. А те, кто верили в его существование после смерти, ничего не знали о жизни. Каждый из нас прошёл через свой личный ад индивидуальной тяжести. Ну а рай на Земле, как оказалось, не был предусмотрен.

Я тоже могла бы быть на той войне, но меня не взяли на службу по состоянию здоровья. Однако после рассказов Славы я ощутила болезненный укол совести.

– Не переживай, значит, твоё предназначение на Земле в другом. Видно, ты нужнее живой, – подбодрил он меня, но на душе у меня скребли кошки. А Слава ещё меня и успокаивал.

– Ты же боец, Ананке! Ну-ну, не падай духом! Всё у тебя наладится! – говорил он.

– Разве только в этом дело? У меня есть силы, но нет желания… абсолютно никакого желания продолжать эту жизнь. Мне надоело бороться. Вся моя жизнь – это нескончаемые бои: закончился один, начинается другой. Я просто эмоционально выгорела. Не хочу ничего, только покоя.

– Но и в мире после смерти не всё так просто. Здесь тебе тоже придётся бороться.

– Но не так же, как на Земле! Я всё знаю. В мире мёртвых хотя бы нет страданий, и есть уверенность в завтрашнем дне! Да нечего даже сравнивать истинную жизнь с этим временным карцером под названием земное существование!

Ох, как же тогда я была наивна, раз решила, что в мире Посмертия буду прохлаждаться и почивать на лаврах.

– Тебе дан величайший дар медиума, Ананке! Это ли не счастье? – настаивал Ярослав.

– Счастье… – Я горько усмехнулась. – Я не знаю, что это такое. Ни разу в жизни его не видела.

Какой бы позитивной не была личность умруна, а влияние некроэнергии на биополе живого человека нельзя было предотвратить. Постоянное подавленное состояние, депрессия, мрачные суицидальные мысли преследовали меня, как медиума. Я поняла, что от них никогда не избавиться, потому как тогда пришлось бы избавиться от дара, а это было невозможно.

В то время я поняла многих своих коллег-медиумов, которые не могли справиться с сумасшедшим психологическим давлением некромира, а потому спасались алкоголем и наркотиками, чтобы хоть как-то ослабить этот гнёт, либо хотя бы его не чувствовать. Но я твёрдо решила, что пойду до конца и буду помогать мёртвым, чего бы это мне не стоило.

– Я думаю, ты не замечаешь счастья во многих вещах, которые у тебя есть, и о которых мечтают многие люди. Будь внимательней, Ананке.

Я не могу сказать, что не ценила того, что у меня было. Я ценила, но просто на всём, чего я достигла, лежал налёт моего тяжёлого психологического состояния, поэтому все достижения мне были не в радость, либо она была такой кратковременной, что я не успевала её заметить. Я бы могла сказать, что жила эмоционально расточительно, раз не была способна радоваться, веселиться и наслаждаться жизнью. Да и, кроме того, пока шла война и тысячи солдат гибли на фронте, я решила для себя, что просто не имею морального права на радость. И тем более, не могу испытывать счастья, пока кто-то из моих соотечественников голодает в чужой стране, находится в плену и терпит побои, страдает от боли в госпиталях… Нет и ещё раз нет! Я запретила себе радоваться и веселиться. Теперь я даже не улыбалась: и из-за обстановки в стране и из-за своих личных проблем.

– Ну и зря! – сказал мне Слава. – У каждого свой путь на этой Земле. Если кто-то страдает, а ты не имеешь возможности ему помочь, это не повод хоронить свою жизнь. Живи, как тебе дано. Ведь для чего-то это нужно. А Судьба… Она знает лучше.