Здесь мы спали некоторое время. Я всего 2 часа, т. к. возился с обедом и, между прочим, сготовил на 4 человек замечательный трофейный суп.

Разведка вернулась перед вечером и сообщила, что из Ново-Алексеевки немцы приезжали на двух подводах на хутор Шабанов и МТФ и забрали продукты, а также угнали оставшийся скот. Букалов сообщил, что в Ново-Алексеевском немцев очень мало, движения никакого нет и что, скорее всего, они только проезжали хутор, а там их и вовсе нет. Это, как выяснилось, оказалось совершенно неправильным, и ложные сведения Букалова чуть не погубили нас.

Вечером мы двинулись на Ново-Алексеевский всей группой. Шли вперед уже смело, без разведки. Под самым хутором зарядили гранаты, разбились на три группы и пошли, комиссар слева, командир справа. Совершенно неожиданно мне с группой в 8 человек поручено было идти прямо в лоб. Оказалось, что командиры автоматчиков и Букалов примкнули куда-то в другие места, и настоящей толковой команды не было дано. В моей группе было только два автоматчика.

Мы прошли над кустарником, мимо табачной сушилки, мимо мастерских просочились на улицу (хутор состоял из одной улицы) и расположились под стенами домиков в теневой стороне (светила ярко луна). Я увидел, что это знакомый хутор. Мы уже здесь были однажды. Немцев здесь не было. Жили тут греки. Здесь мы у колодца пили воду и закусывали. Теперь здесь должны были быть немцы. Но кругом было тихо и никакого движения. Я видел, что справа за сарайчиками движется группа нашего командира, и послал Матвиенко узнать, что делать дальше.

Но Матвиенко не возвращался. Вдруг я заметил, что на противоположной стороне, под грушей, у домика, движется взад-вперед фигура. Я думал, что это кто-либо из наших бойцов поставлен патрулировать, но, присмотревшись внимательней, увидел, что на фигуре отсвечивает каска. У нас в каске никого не было. Сомнений не было: это немецкий часовой. Я послал одного из бойцов пробраться незамеченным к командиру, доложить об этом, получить дальнейшие распоряжения. Только боец передвинулся (от меня) метра на два, как за моей спиной в домике мужской голос спросил: «Кто здесь?» И как раз в это время в часового со стороны группы нашего командира полетела граната, началась стрельба из автоматов и из винтовок; из противоположного домика раздался выстрел; пуля обожгла мне руку и ударилась в стенку между ногами (я как раз поднимался с корточек). Я стал бить по противоположным окнам, а за мною и другие бойцы. Вдруг слева из‑за колодца, с горки стал бить пулемет прямо по улице, мы отбежали в табачный сарай (весь отряд), т. к. с фланга стали бить автоматы.

Отсюда мы стреляли и по тому домику, из которого раздался голос «Кто здесь?» (очевидно, тут были не только немцы, но и казаки-предатели). Я не видел, убили ли мы кого (живых мишеней перед глазами не видел), но весь отряд уничтожил 2 часовых, 2 человек, выскочивших на улицу, одного автоматчика, пытавшегося добить раненого Задорожного, и еще несколько человек в штабе. В штаб было брошено несколько гранат, били туда автоматы, пулемет и бойцы. Трофеев не брали и стали отходить, т. к. на линии немецкой обороны выше хуторка взвилась немецкая красная ракета и стали бить по нам пулеметы в лоб и с флангов. Разорвалась мина.

Отряд решил отходить. Задорожный был ранен с фланга в спину навылет. Ранение было тяжелым, и раненого нужно было нести под обстрелом. Это было мучительно. Несли его на палатке. Он был очень тяжелым. Пулеметы строчили, и пули свистели у наших ушей. Но все обошлось благополучно. Жертв не было. Мы уже порядочно ушли от огня. Обстрел, правда, участился. И когда мы успокоились, выбравшись на холмик, вдруг снова слева с фланга застрочил пулемет и автоматы.

Пули со свистом вонзались в землю между нами. Я запутался в кустарнике, а слева лопотал автомат. Еле выбрался и сейчас же стал помогать нести раненого.

Наконец стрельба прекратилась. Мы поспешали вперед, выслав дозоры вперед и на фланги. И вот когда достигли линии обороны, оказалось, что нет Матвиенко.

Вырубили колья, из палатки сделали носилки и несли раненого всю дорогу – километров 20. Он вначале легко стонал, потом стал сильнее, потом стал ругаться, что его сдавливают носилки, затем стал просить наган, просить, чтобы его добили. Донесли до Крепостной его в 5 часов утра и, совершенно измученные, оставили его в первой же хате, чтобы потом на подводе перевезти в госпиталь. Возле него оставили сестру Терещенко и Тому. Терещенко перевязала его еще на поле боя. Утром его перевезли к командиру. Сегодня я его видел. Он чувствует себя гораздо лучше и, безусловно, останется жив. Завтра его отправляют в госпиталь.

Мы, добравшись до квартиры, сейчас же повалились и спали до 2 часов дня. Сегодня я и мои товарищи чувствуем себя больными и разбитыми.

Вернулся Матвиенко (он сбился с дороги и вернулся позже нас). Он сообщил, что наше отступление пытались перерезать немецкие автоматчики и человек 25 конницы. Это они стреляли с фланга. Но мы своевременно спрятались в лесу. Если бы мы замедлили свой обход минут на 10, мы бы попали в окружение, и вряд ли кому из нас пришлось спастись.

Салов с девушками и подрывниками ходил по другому заданию. Удачно. Девушек Галкину и Семыкину перебросили в тыл, чтобы они добрались на родину (в Ейск) и следили, что там делается.

Потом минировали дорогу. На минах подорвались две машины.

Я пытаюсь припомнить, какие у меня были чувства во время боя, и не могу. Все превратилось в какое-то механическое действие. Я механически пробирался вперед, механически стрелял, механически бежал назад и пригибался от автоматных пуль. И вот только теперь начинаю приходить в себя и вздрагиваю от всякого звука, а выходя ночью во двор, думаю, что и на меня могут бросить так же гранату, как на немецкого часового. Ложась спать, мы все невольно держим себя наготове и говорим, что немцы и казаки могут сделать такой же налет, как и мы. Мы вдали от всего отряда, и наша квартира крайняя. Это усугубляет безнадежное настроение. Я уже перестал думать о том, что останусь жив. Жизнь висит на волоске, и в любую минуту можно погибнуть. Ребята ушли к девчатам в станицу, считая, что все равно теперь жизнь пропащая. А меня не тянет. Я пишу, вспоминаю Юру, может быть, ему придется читать эти записи, если он останется жив, вспоминаю маленькую и большую Тамару и Лиду. Может быть, и они прочтут мой дневник, если они живы и если он попадет к ним.

Мое настроение высказано в стихах, которые я написал перед выходом на операцию. Стал искать стихи и не нашел, к своему ужасу. Они у меня были на маленьких бумажках в боковом кармане в рубашке. Неужели я их скурил? Или они выпали, когда я вытряхивал рубашку и разбил часы, вылетевшие из кармана, где находились стихи? Прямо ужас! Припоминаю одно из них:

Предпоследнее четверостишие не запомнил. Какая жалость.

Я их не нашел. Оказалось, что эти у меня выпали из кармана, их нашла Томочка, положила на окно, а Миша их скурил. Третье стихотворение я припомнил только половину, остальную половину сочинил вновь: