5 октября 1942 г.
Я жив. Вернулся позавчера. И вчера чуть снова не ушел обратно. Прошли мы не менее 200 км по горам. Преодолевали страшные перевалы. Мое сердце и ноги еле выдержали. Были в Убинке38, Азовке39, Крепостной40. Были под Северской41 в 2 км от немцев. Хутор Ворошиловский42 не занят ни нами, ни немцами, но там бывают и наши, и немцы и ловят друг друга. Были там и мы. Ужинали, нашли 4 гранаты. Одну из них немецкую, и пулемет Дегтярева. Хозяйки кормят и наших, и немцев.
Видели немецкие дзоты, из которых были обстреляны. Видели автомашины и мотоциклы, шныряющие по профилю. Видели поезд.
Линия обороны у нас очень слабая. У командира роты нет в нагане патронов, у политрука нет ни нагана, ни винтовки. На всю роту один ручной пулемет. Немецкую линию обороны нам перейти не удалось, потому что мы не знали местности. У нас нет проводника, который бы перевел через линию обороны, ни у кого из нас нет такого опыта. Командование у нас слабое. Если и в дальнейшем будут давать такие задания (с боем перейти линию обороны, засесть в хуторе и вступить в бой с немецкой разведкой; броситься на дзоты), то отряд погибнет, ничего не совершив.
Можно было схватить немецкого мотоциклиста на одной из дорог, но мы себя демаскировали, и мотоциклист повернул обратно. Большая часть отряда оставлена в Крепостной, чтобы с военными проводниками сделать налет на немецкий штаб и взорвать мост между Холмской43 и Смоленской44. Но движение у нас не упорядочено. Некоторые, не зная, что часть отряда остается, двинулись вперед, в том числе и я. Оказывается, нам нужно было остаться для участия в операции. Меня порядочно поругал командир отряда, но мы договорились, что я с ним вернусь. Вчера же перед уходом командира его решение было изменено. Он сказал, что на эту операцию я не поеду (она должна была состояться в ночь с 4 на 5 октября). Решено меня оставить на базе, чтобы потом отправить с другой группой на выполнение следующей операции.
Все 12 дней мы чувствовали себя полуголодными. Питались у населения, за что пилили дрова и выполняли другие хозяйственные работы. У населения нет хлеба. У каждого есть немного кукурузы, которую они мелют на первобытных жерновах и пекут лепешки. Мололи и мы.
Очень красив осенний лес по горам, разукрашенный всеми цветами осени, с преобладанием желтого, золотистого и красного. Спали, где заставала ночь: на поле, в табаке, в лесу. Спать ужасно холодно. Последний раз спали в лесу у двух огромных костров. С одной стороны печет, а с другой застывает вся половина тела.
Несколько раз пили воду только 1 раз в сутки. Однажды ничего не пили двое суток из‑за отсутствия источников воды.
В лагере без нас сделали три землянки, печь для выпечки хлеба. Вчера Николай Подольский пек хлеб, и нужно сказать, – замечательный хлеб. Насобирали несколько мешков лесных яблок и груш и насушили их.
Вчера делали землянку (помещение для печки (пекарню)). Ходили в баню. Баня самодельная (в 7 км): маленькое, для двух человек, помещение, где горит костер под камнями. Я угорел и простудился. Сегодня ужасно болят легкие.
Всю дорогу вспоминал о маленькой Тамаре А., о семье, особенно когда были, можно сказать, у немцев (они в любую минуту могли выскочить из заросшего ерика45). Очень хотелось остаться живым, чтобы вернуться в Ейск к Тамаре и дожить с нею свои последние дни счастливым. Несколько раз видел во сне Марийку и Милочку, и я о них тоже думал. О Марийке вспоминал с прежней обидой.
7 октября 1942 г.
Вчера был у меня тяжелый день. Я дежурил. Вечером 6‑го побаловался с медсестрой А. Терещенко, уже пожилой женщиной. Раздразнился, и ночью мне приснилась Ниночка С., сестра Марийки, будто я с нею спал, а потом увидел, что из ее влагалища течет золотистый гной. Мне стало ужасно противно, и я проснулся. Когда я вновь уснул, то снилась дочь – маленькая Милочка, какой я ее знал. Она делала а-а.
Утром оказалось, что ночью оторвался и сбежал огромный красный вол, предназначенный для питания. Его искали целый день, но не нашли. Явится командир и, наверное, наложит мне сколько хочешь за то, что это случилось во время моего дежурства.
После обеда Пушкарский подстрелил из нагана нашего дневального, парикмахера Василенко. Сидели человек пять, в том числе и я, и разговаривали. Василенко полуразрядил наган и дал посмотреть Пушкарскому. Тот, думая, что наган разряжен, рассматривая его, нажал на курок. Пуля зацепила подбородок Василенко, прошла ниже левой ключицы и завязла в лопатке. Василенко схватился и, шатаясь, пошел вперед и крикнул: «Ой, сестра». Все бросились к нему. Я помогал вести его и перевязывать. Кровь била вверх под шею фонтаном. Мне залило брюки на левой ноге.
Сегодня Василенко отправили в госпиталь. Есть он ничего не хотел, но постоянно просил курить, раза два затягивался и выбрасывал папиросу. Он был бледно-зеленоватым. Когда он курил, то правая рука, в которой он держал папиросу, крупно вздрагивала. Левая рука была безжизненна, и он не знал, куда ее деть, постоянно перекладывая с одной на другую сторону.
Вчера вернулась та группа, которая оставалась в Крепостной. Вели они себя нахально и важно, будто совершили очень важный подвиг. В самом же деле они ничего не делали. Крепостную немцы обстреливают из минометов. В ней осталось несколько человек во главе с командиром. Будут ждать остальных, которые (в том числе и я) отправятся девятого октября. Ребята сообщили, что у командования прежняя неразбериха. Оно будто бы собирается бросить отряд на штурм дзотов, хотя это не входит в деятельность партизан. Мне думается, что это приведет к бессмысленной гибели отряда.
Ребята знают, что какой-то отряд из Крепостной пошел на операцию, потерял 50% состава и ничего не совершил. Это рождает неважные настроения у ребят.
Комиссар вчера сказал мне, что надо пробиваться к Ейску. Это, по-моему, очень рискованно. Надо пройти около 300 км по территории, занятой противником, двигаться без связей и прийти туда, где для нас нет базы. Это тоже гибель.
Сегодня продолжали рыть землянки, и я с Науменко Даниилом и Загинайко делал из дерева пекарню. Мы работали как заправские плотники, а потом разговорились и пришли к выводу, что зимовать нам здесь не придется. Однако работали дружно, согласившись с замечанием Загинайко, что труд облагораживает человека.
Сегодня вновь снились женщины и Марийка, с которой я предавался плотской любви и удивлялся ее подвижности, которой у нее раньше не было. Чувствуется постоянная потребность в женщине.
9 октября 1942 г.
Сегодня мне всю ночь снился Юра и Марийка. Будто голод. Я питаюсь в студенческой столовой. Мне подали суп с картошкой. Только я стал его есть, как увидел завхоза столовой с каким-то человеком с мешком картошки. Они пошли с мешком вниз, в подвал. Пришел Юра. Я его оставил, а сам пошел в подвал. Оттуда я уже вернулся с мешком картошки, но супу уже не было. Его убрали. Юра тоже ничего не ел. Вдруг идет Марийка. Она в пальто, в шляпе. Она строго красива, мы проходим куда-то. Я несу картошку. Вдруг мы видим, что учительница Преображенская продает булочки и молоко.
Мы берем по стакану кипяченого сладкого горячего молока и две большие булки. Марийка их разрезает, и мы с удовольствием едим. Когда нужно было платить, у меня осталось мало денег. Марийка послала Юру домой, и он принес деньги.
Я ел булку с молоком и любовался строгой красотой Марийки. И чуть-чуть улыбался, потому что мне было приятно. Марийка это видела и чувствовала, что она мне нравится.
