Нет.

Все не так.

Я оказалась не в той истории.

Я-то жила в семейной саге про парочку из сериала «С мая по декабрь» с двумя своенравными дочерьми. Наши проблемы были незначительны, дилеммы – комичны. Вот только оказалась я в совсем другой истории. Я оказалась в любовной истории, и даже не центральным персонажем. Я была тем самым «препятствием», которое преодолеет их любовь.

– Мамуля? – Джесс припрыжку пронеслась по лестнице мимо отца. – А можно мне на обед еще смузи?

Мне хотелось закричать, предупредить ее, воплем вырвать из настоящего и вернуть на мгновение назад, но прихожую как будто залило осколками, и я не решалась даже рот открыть.

Я не горжусь тем, как я себя повела.

Это невозможно описать, не выставив меня какой-то ненормальной и помешанной. Так унизительно. Я бы с радостью все это опустила, но что случилось потом – как я умчалась в Скибо и прочее, – встанет на свои места, только если объяснить, какое выдалось тогда кошмарное утро и насколько я была близка к веревке.

Расскажу все в зарисовках. Отредактирую, но не взвешенно, а в угоду себе. Не с тем, чтобы кого-то обмануть, – просто в чем-то о себе самой бывает тяжело признаться. А тут была смерть. Смерть требует подтасовки фактов, ведь сама по себе она невыносима.

Поэтому: вот вам крупицы, которые я в силах рассказать, с моей редактурой.

Девочки сидели за столом, уже одетые в школьную форму. Семи и восьми лет. Забавные такие финтифлюшки. Хэмиш объяснял им, что он теперь встречается с Эстелль и Эстелль переезжает к нам, а я переезжаю в какую-то убитую квартирку, которую он мне купил неподалеку. У мамочки полно денег, чтобы привести там все в порядок. Он помахал пачкой банкнот. Эстелль пока за столом не сидела, у нее еще не было места. Она стояла поодаль, дожидаясь, пока я освобожу свое. Она нерешительно улыбалась, стараясь расположить к себе девочек, в то же время избегая моего испепеляющего взгляда.

Хэмиш набросал свой план: девочки неделю прогуляют школу и поедут с ними в Португалию познакомиться с семьей Эстелль, чтобы «освоиться в новой обстановке». Девочки с опаской смотрели на Хэмиша. И я это видела. Он человек эмоционально отстраненный и властный, но Эстелль они всегда любили.

Хэмиш сказал, что насильно он их не повезет. Что выбор за ними. Может быть, они скорее захотят остаться со мной. Все посмотрели на мои ошеломленные опухшие глаза, на окровавленную и припухшую правую руку (я ударила ею об стену. А не упомянула я об этом, потому что звучит это просто ужасно). Или, может, они больше захотят съездить в веселое ноябрьское путешествие вместе с жизнерадостной парой. Выбор он оставляет за ними. Одной всего семь лет, другой восемь. Они самостоятельно даже носки себе не могли выбрать, а ведь они все запомнят и будут всю оставшуюся жизнь проигрывать в уме эту сцену.

Я вдруг как будто перенеслась в анекдотичную историю, которую девочки потом об этом сочинят. Он сказал нам выбирать между ними, а мы ведь еще дети, просто ужасно. А мама, помнишь маму? Мама просто сидела и смотрела, как папа заставлял нас выбирать. Бедная мама, помнишь маму?

Не такой я собиралась быть мамой. Конечно, я могу сыграть покорную забавы ради на вечеринке, но дочерей так растить я не намерена.

Смена сцены: Эстелль в слезах вытряхивает сахар из волос и с глаз. Ей так сильно досталось сахарницей, что на лбу краснел опухший полумесяц. Сахарный песок прилип к губной помаде и мерцал, точно блестки. В наступившем молчанье тихонько хихикала Лиззи, а Джесс шипела на нее «хватит».

Затем было сказано много слов, по большей части в адрес Эстелль, и их уже назад не взять и не забыть. По итогу мне за это стыдно больше всего, потому что все эти слова принадлежали мне. Не стоило такого говорить, ведь детям с ней еще всю жизнь жить. К тому же, в чем бы она ни провинилась, я поступала хуже. Хэмиш был еще женат, когда я забеременела.

Лиззи от метаний сахара и криков была просто в восторге. Она сидела вытянувшись и смотрела во все глаза. Джесс, как старшая, не разделяла ее бурного энтузиазма. Но ей тоже было забавно, или я это уже додумываю ради самоуспокоения? Скорее всего.

Хэмиш повел Эстелль в другую комнату. Я хотела было схватить его за руку, но Эстелль вдруг круто развернулась, брызжа во все стороны сахаром. «Только попробуй ударь его!»

Я отпрянула. Ни разу в жизни я не ударила Хэмиша. Да, я злая и, наверное, немного пугающая, но я его ни разу не била. Хэмиш выглядел пристыженным. Не знаю, чего он там ей наболтал.

Я оглянулась и увидела, что девочки сидят за столом и терпеливо дожидаются, чтобы кто-то навел тут порядок. И смотрели они на меня.

Хэмиш не знал, кто я такая. Он не знал, что я живу с фальшивым удостоверением. А значит, я не могла подать в суд и получить опеку над девочками, ведь меньше всего на свете я хотела, чтобы они узнали, кто я на самом деле. Ни за что. Я хотела оградить их от этого, а потому, что бы Хэмиш ни выкинул, мне оставалось только смириться.

Вот кем я была для детей: я сказала им, пусть едут. Сказала им бросить меня. Я сказала, что их папу чуточку занесло, но раз уж он все решил, делать нечего. Джесс вжалась в стул. Я стиснула ее руку. Ничего. Все будет хорошо. Просто что-то меняется. Но мы же сильные женщины, правда? Я посмотрела на них, и они непонимающе смотрели в ответ. Никакие они не женщины. Еще совсем девчушки. Но я настояла, и они повторили, что мы сильные женщины. И я сказала им, что я этого не хочу. Что я не хочу уезжать от них ни на секунду, но под обстоятельства порой приходится подстраиваться или же тратить кучу времени и сил, надеясь, что они подстроятся под тебя.

Спокойным тоном я сказала им, пусть едут и постараются развеяться. Семь ночей, всего-то. А если станет невмоготу, то у меня всегда с собой телефон, а у Джесс есть мой старый, и стоит мне позвонить, я приеду и заберу их. Займет это всего пару часов. Просто держите телефон заряженным и звоните. Я дала им с собой заряженный пауэрбанк.

Джесс сказала:

– Но ты же не любишь ездить за границу.

– Ну, ради вас я как-нибудь потерплю, – ответила я. Без понятия, как смогу куда-то выехать по старому паспорту, когда я числюсь пропавшей без вести и считаюсь умершей.

Смена сцены: мы с Хэмишем на кухне вдвоем. Хэмиш в шоке смотрит на мой рот и ждет, что я еще скажу. Я ничего заранее не репетировала, и не то чтобы такие мысли постоянно крутились у меня в голове, но стоило открыть рот, как они сами полились. Желчные вещи: я обосру все твои туфли, когда ты уедешь. Грубые вещи: ты ничего для этого мира не сделал, твое умственное развитие закончилось в Кембридже, ты ничего не смыслишь в искусстве.

На последнее он жутко разозлился.

Потом он сам выдал тираду: ты витаешь в облаках, ты представляешь угрозу для нашего дома, ты глубоко надломленный человек. В общем-то да, он привел весомые аргументы. Характер у меня не сахар. Но потом он мне припомнил конкретные случаи, когда я вела себя грубо, эгоистично, когда закрывалась в себе. Как в тот раз, когда он изливал мне душу, говоря о чувстве собственной никчемности, как вдруг заметил книгу у меня на коленях и догадался, что я читала ее под столом. Он назвал меня бесчувственной сукой.

Я перестала слушать, что он говорит, и просто наблюдала за ним. Глаза сощурил, щеки горят. Я смотрела, как он шлепает губами, брызжет слюной. Вспомнила, как просыпалась с ним в одной постели, зная, что он меня ненавидит. Как выходила из ванной и надевала одежду на мокрое тело, чтобы он не видел меня голой, потому что чувствовала на себе его строгий оценочный взгляд. Как он бросал на меня взгляды за столом, и я знала, что я ему отвратительна.

Мне вдруг даже захотелось от него отделаться:

– Мне надо в туалет.

– Вот, вот оно! Ты закрываешься, Анна.

Он пошел за мной следом в уборную и обвинил в том, что я «все время сбегаю что-то там почитать», как будто это худшее, что можно сделать в самом разгаре ссоры.