Четвертая книга «Тихого Дона» стала итоговой в эпопее. В феврале 1940 года в одной из центральных газет Советского Союза было напечатано сообщение: «На днях писатель-орденоносец М. Шолохов сдал издательству „Художественная литература“ две последние части (7-ю и 8-ю) „Тихого Дона“… В ближайшие дни четвертая книга сдается в набор… Она будет издана в срочном порядке… Восьмая часть романа будет опубликована в одном из выпусков „Роман-газеты“»[28]. Эта весть, с интересом воспринятая читающей публикой, стала свидетельством того, что пятнадцатилетняя работа писателя над эпопеей наконец была завершена. Огромный четырехтомный труд теперь давал полную возможность осмыслить ответы на поставленные ранее при обсуждении романа вопросы. Смыслы самых глубоких и сложных прозрений Шолохова предстали перед читателями во всей своей полноте. Это не значило, конечно, что они оказались и простыми для понимания. Постижение глубинного и подлинного их значения составило предмет напряженных размышлений на протяжении десятилетий.

Произведения Шолохова в конце 1930-х годов обрели поистине всенародное признание. Его книги не были предметом занимательного времяпрепровождения. К ним обращались для того, чтобы получить ответы на жгучие, первостепенной важности вопросы, которые имели прямое, можно сказать, личностное отношение к каждому из читателей Советской России. Они вызывали живой интерес, так как отвечали насущным жизненным потребностям современников.

«Тихий Дон» уже в начале предвоенного десятилетия выводил читателя на размышления о первичных проблемах бытия. Говоря о своей работе над окончанием романа, писатель заявил: «В четвертой книге я, вероятно, таких дров наломаю, что вы ахнете и откажетесь от ваших лестных отзывов. Остается только одна книга, и я заранее взял твердую установку в этой книге всех героев искрошить и извести, так что читатель придет в ужас»[29].

Такой была установка Шолохова в самом начале работы над завершением «Тихого Дона». Писатель в полной мере осуществил это намерение: подавляющее большинство важнейших персонажей романа в его финале прекратили существование. К концу романа по тем или иным причинам, связанным с общей атмосферой насилия над человеком, ушли из жизни самые дорогие Григорию Мелехову люди: Пантелей Прокофьевич, Ильинична, Аксинья, Наталья, Петро, дочка Полюшка.

«Тихий Дон» побуждал читателей к размышлениям о центральных вопросах эпохи, о ценностях жизни, объективно более значимых, чем категории социально-политического толка, которые обрели статус непререкаемых, – даже такие, как социалистическая революция, диктатура пролетариата и т. п. Насколько остры и злободневны были эти вопросы, свидетельствует, в частности, полемика о «Тихом Доне», вспыхнувшая на заседаниях Комитета по Сталинским премиям за несколько месяцев до начала Великой Отечественной войны, которая стала, по сути, квинтэссенцией широкой общественной дискуссии о произведении, развернувшейся на страницах газет и журналов весной 1940 года.

«Тихий Дон» сразу же вызвал жаркие споры членов Комитета, став самым обсуждаемым из выдвинутых произведений. Практически всем участникам дискуссии было ясно: роман Шолохова явно возвышается над художественным уровнем современной прозы. О потрясающей силе его воздействия на читателя говорили практически все участники обсуждения. Однако столь же единодушным было и признание несоответствия концепции произведения идейным установкам существующей власти. Пожалуй, наибольшее разочарование вызвал у членов Сталинского комитета финал романа. Об этом настойчивее других говорил А. Толстой: «Конец 4-й книги компрометирует у читателя и мятущийся образ Григория Мелехова, и весь созданный Шолоховым мир образов… Такой конец – замысел или ошибка? Я думаю, что ошибка»[30].

Истины, открывшиеся читателю шолоховского романа, оказались столь потрясающими, что их принятие потребовало бы пересмотра многих, ставших к тому времени каноническими, идейно-политических, исторических и мировоззренческих представлений. К этому оказались неготовыми не только правоверные коммунисты, такие как, например, А. Фадеев и А. Довженко, но и писатели с более богатым жизненным опытом и приверженностью к более мощной культурной традиции, как, например, А. Толстой. Но эти вопросы были поставлены и требовали разрешения.

Эстетическое и эмоциональное воздействие книги Шолохова было столь велико, что могло поставить под сомнение самые устойчивые политические убеждения. Многие испытали это на себе. Характерно, например, недоумение, с которым члены Комитета по Сталинским премиям, едва ли не наиболее известные в то время деятели культуры, столкнулись с, казалось бы, неразрешимым противоречием в восприятии «Тихого Дона». Так, А. Фадеев сокрушался: «Шолохов поставил… нас в затруднительное положение при оценке… там не показана победа сталинского дела, и это заставляет меня колебаться в выборе»[31]. Но для Фадеева было очевидным и другое, то, что в итоге определило его решение: «Это исключительно талантливое произведение, и как будто двух мнений не может быть, любой человек прочтет и скажет: „Это произведение, равного которому трудно найти“»[32]. Такие сложные и противоречивые чувства по отношению к «Тихому Дону» испытывал он, убежденный большевик, один из «неистовых ревнителей» коммунистической идеи, в годы Гражданской войны с оружием в руках отстаивавший ее в дальневосточной тайге и на кронштадтском льду. Великий парадокс состоял в том, что в то же время и с тем же душевным трепетом читали книгу Шолохова и люди, которые находились по другую сторону баррикад!

Шолохов рассказал о трагедии Гражданской войны с такой степенью правды, что это приняли сердцем, нередко вопреки идейным убеждениям, даже те, кто представлял наиболее непримиримые силы во враждующих лагерях. И в том, что над страницами донской «Илиады»[33] склонили головы носители противоположных, казавшихся несовместимыми идейно-политических позиций: и белогвардейский офицер, и правоверный большевик, – проявилась великая, спасительная для духовного самостояния нации миссия Шолохова. Уже тогда, в предвоенное десятилетие, можно сказать, в самом эпицентре гибельного разлома объединяющая сила «Тихого Дона» воспринималась наиболее прозорливыми соотечественниками как дело очевидное. Именно эту объединяющую роль Шолохова имел в виду замечательный русский прозаик И. И. Катаев, когда в 1936 году, незадолго до гибели, утверждал: «Шолохов – единственный из нас, кто, по-моему, живет так, как нужно, и иногда мне кажется, что он один работает за всех нас»[34].

Особенно острые споры о романе «Тихий Дон» развернулись в связи с различными толкованиями центрального образа романа. Сущность образа Григория Мелехова, причины его трагического жизненного пути стали предметом наиболее глубоких полемических схваток на протяжении десятилетий – от 30-х до 70-х годов прошлого века. Эти споры определяли главный результат постижения художественного мира Шолохова вообще, ибо в его судьбе, в его трагических поисках правды заложены ответы на многие вопросы, связанные не только с творчеством писателя, но и с историей нашего народа, с русской трагедией XX века. В судьбе именно этого персонажа наиболее рельефно запечатлелась творческая установка писателя, в основе которой – идея «очарования человека», в изображении именно этого героя с особенной силой проявилась гуманистическая сущность идейно-эстетической концепции «Тихого Дона».

Выдвижение в центр эпопеи «Тихий Дон» гигантской фигуры крестьянина-казака Григория Мелехова стало достижением принципиального порядка. Величие и прозорливость Шолохова как художника состоит, в частности, в том, что он сумел выявить в реальной жизни русского народа, в его мироощущении и судьбе воплощение мучительных поисков «вечных истин» человеческого бытия. Тем самым он поднял изображение человека от само́й плоти народа на классическую высоту. В этом проявилось одно из художественно-мировоззренческих открытий Шолохова.