— Эй, — заволновался Орлик, — ты чего?

Павел молчал. Орлик подскочил, толкнул Марину ногой, — она отлетела, упав на землю. Заточка осталась в ее руке, но на это никто не обратил внимания.

— Хрущ, последи за телкой, чтоб не дергалась, — скомандовал Орлик (отдавать указания Ворону он избегал). Затем придирчиво осмотрел раненого.

— Жив, — изрек он с удовлетворением. — Без сознанки только. Я уж было обиделся. Антоха, где мой струмент?

Антоха побежал к «Хонде» и снял с багажника полиэтиленовый пакет. Там лежало что-то круглое, тяжелое.

— Не, без сознанки — это не в кайф, — пробормотал Орлик, озираясь. — Как трупешник месить…

Нашел большую пластиковую бутылку, разрезал ее надвое: верх выбросил, низ оставил. Зачерпнул воды и плеснул Павлу в лицо. Тот дернулся, тяжело разлепил веки:

— А… ты…

Орлик вынул из пакета, поднесенного ему Антохой, увесистый булыжник. Казалось бы, зауряднейший диабаз, каких полно в средней полосе, — камень, оставленный нам еще ледниками. На самом же деле — почти реликвия. Священное орудие, с помощью которого монстр приносил жертвы создавшим его силам, и заодно удовлетворял свои неприхотливые эстетические потребности.

Булыжник лег в его руку удобно и покорно. Живое и мертвое объединилось.

— Рас-с-ступись!

Орлик размахнулся и ударил. Начинал он обычно с лица, сминая выступающие части. Кожа майора быстро стала того же цвета, что и камень. Павел пребывал в сознании недолго; лишь до тех пор, пока не получил удар в переносицу. Впрочем, Орлик этого уже не заметил, увлеченный делом; не заметил и того, как Павел умер — когда череп треснул в области темени… Перед глазами Орлика стояла та тетка из детства, та соседка, из-за которой все началось. Тогда — не добил, подкачал. Теперь ошибка будет исправлена… и каждый раз, вбивая кости кому-нибудь в мозг, он вспоминал ту ненавистную тварь… а потом он с наслаждением вспоминал все эпизоды, когда ему удавалось исправить ошибку…

…Марина лежала, отвернувшись. Тупые звуки ударов, постепенно превращавшиеся в размеренное хлюпанье, сводили ее с ума.

Я душевнобольной, сказал себе человек. Я опасный убийца.

Тогда зачем я сбежал из больницы? Затем, что я НЕ душевнобольной. Половина меня больна, но вторая половина здорова. Вторая половина перехватила управление, вот и все объяснение.

Да, но нет таких умалишенных, которые считают себя больными; все они убеждены, что их лишают свободы несправедливо, — точно, как я сейчас… Не «они», а «мы», поправил себя человек. «Все мы»…

С другой стороны, я ведь не утверждаю, что я здоров — наоборот! Пусть половина меня здорова, но ведь другая-то — больна! И я это сознаю. Значит, аргументация не работает.

И вообще, логике здесь делать нечего…

Ему было очень плохо. Причем, становилось все хуже. Странный зуд нарастал — внутренний зуд, такой, который не облегчишь почесываниями, — в руках, в ногах, в мозгу. Хуже всего — в мозгу. Чего-то страстно хотелось, какое-то нетерпеливое желание, перераставшее в манию, сжигало организм. Чего? Какое желание?

Ни черта не понять.

Сидеть он не мог, не говоря уже о том, чтобы — ха-ха! — лечь полежать. Сначала ходил по домику, потом бегал, хватал всякие предметы, мучительно придумывая себе занятие, — и бросал в ярости.

В ярости?

Да.

Вместе с нетерпением нарастала и злость. Он даже побил немного посуды и остановился, поняв, что это не помогает. Нашел топор, чтобы искромсать в труху кровать — вместе с постелью… и удержался. Разрубил табурет — долго рубил, до щепок.

Так чего же мне надо? — спрашивал он себя. Чего я хочу?

Впрочем, теперь он знал ответ. Понял, как только наткнулся на россыпь таблеток, которые дал ему человечек в больнице. Таблетки случайно выпали из кармана — потом он ползал по полу, бережно их собирая… Укола ему хотелось. Удара кулаком по голове, после которого становишься идиотом… Это была «ломка». Вас посадили на галоперидол, сказал Вечный, и выдержать испытание может только очень волевой человек.

Достаточно ли я волевой?

Помогала еда. Он жрал без перерыва, благо в домике нашлись крупы, консервы, картошка. А также соль, спички, керосиновая плитка… Чувство голода было одной из иголок, терзавших его мозг, и слава Богу, что хоть эта потребность находила удовлетворение.

Домик попался обжитой, в нем явно бывали, причем, недавно. В двух ведрах еще оставалась вода — прозрачная, болотом не пахнет. Вероятно, колодезная… Мало того, на платяном шкафу в брезентовом чехле нашлась гитара! Человек вынул ее трясущимися руками, сел, положил себе на колено. Зуд из мозга мгновенно перетек в пальцы… и гость поспешно вернул инструмент на шкаф.

Порву струны, понял он. Пробью фанеру. Опять сделаю что-нибудь ужасное.

Гитара — это воплощенная красота… Изгадить красоту — все равно, что убить ангела…

…Кто и зачем послал меня в этот дом?

Подобные вопросы не мучили человека, по крайне мере, пока. Информации к размышлению практически не было. Как-нибудь само прояснится. Не выходить же, не расспрашивать местных обитателей, чье это жилище?

Несмотря на острейшее двигательное возбуждение, человек не покидал домик. Он знал, что его появление здесь не осталось незамеченным. Он знал, что вокруг есть люди. Чувства его настолько обострились, что он даже мог сказать, когда кто-нибудь осторожно пробирается мимо — по улице ли, по участкам ли… Опасность была разлита в самом воздухе этих мест.

Итак, выходить наружу не следовало, однако сделать это хотелось особенно нестерпимо. Домик был слишком мал для его мозга.

Как и весь мир, впрочем.

Когда станет совсем невмоготу — можно выпить таблетку, сказали ему. Или даже две. Но что это — невмоготу? Где критерий? Побитая посуда — критерий? Топор в руке?.. Он вдруг почувствовал — снаружи кто-то есть. Он метнулся к окнам веранды. Окна были занавешены тюлем: он всех видит, его — нет. Бродячая собака бежала по дорожке, выложенной плиткой. Впалые бока, шерсть клочьями, обвислый хвост. Гноящиеся глаза и порванное ухо… Накормить! — подумал человек. Прежде всего — накормить! Только потом впустить в дом — если пойдет, — только потом осмотреть, нет ли ран или болячек…

Его залихорадило. Он схватился за дверную ручку… и тут понял, что чуть не нарушил свой же запрет. Чуть не рискнул всем тем, что обрел чудесным образом.

Это край, господин пациент.

Это и есть сигнал…

Человек остался дома. Он нашарил в кармане таблетки, вытащил пару штук трясущейся рукой — и проглотил, запив их водой из ковша.

…Через полчаса ему полегчало. А еще через полчаса он понял, насколько устал; тогда он сел на кровать, потом лег — и…

Никаких снов он не видел — впервые за долгие месяцы. Это был здоровый сон свободного человека.