Когда зазвонил телефон, звук показался невообразимо громким. Кто это может быть? Он посмотрел на часы: без десяти семь. Звонок разносился по пустым комнатам. Десять раз – и перестал.

Тишина словно прислушивалась.

Потом в конце коридора что-то шевельнулось. Ветер, солнце, недоброе свечение – и он подумал в помрачении: это она. Да, да, это она! Стояла в ночной рубашке у двери спальни, держа ручку тонкой рукой; ореол света вокруг головы. Он почти услышал: «Дай я покажу». Протянула руку. «Пойдем».

Мир стих. Он снова посмотрел на родителей, на дочку – те были странно оживлены, но он более не слышал их и знал, что они сейчас в разных мирах. И понимал, что от него требуется, чего она хотела, его мертвая жена, и он заторопился в их общую комнату. Он подумал, что покончит с собой, если она того пожелает. Он это заслужил. Не защитил ее, ошибочно считал, что она будет здесь счастлива, – и много чего сделал, чтобы не была. А потом он почувствовал что-то, холодную руку на подбородке, и оглянулся. Вот она, кровать. Они убрали окровавленные простыни, одеяло. Остался только матрас с контурами пятна, неровный круг, будто озеро на карте. Он снова услышал ветер, голые ветви деревьев. Снова солнечный свет.

– Кэти, – прошептал он, – это ты?

Они ехали – одна машина за другой. Фрэнни спала на заднем сиденье, тяжело дыша. Четыре часа шел мокрый снег. Ему нужно было собраться, сосредоточиться. Как же теперь? Вся эта кровь. Ее бледные прекрасные руки, ее тонкие запястья…

Они пообедали; она не ела. Она была хмурая, отчужденная. Спихнула тарелки в раковину. Плечи подняты.

– Я знаю о тебе, Джордж.

– Что?

– Я знаю, что ты сделал.

«Уничтожен, – подумал он. – Никчемная жизнь».

– Я не могу оставаться здесь, Джордж. Я не могу остаться здесь с тобой. Мне надо уехать.

Он хотел ударить ее, но вместо этого сказал:

– Раз ты этого хочешь.

– Ты ни хрена не понимаешь, чего я хочу.

Он помыл руки, потом еще и еще раз.

Он прижался ухом к двери и тихо ее открыл. Она была в белой ночнушке, кожа уже совсем бледная, она подняла глаза и опустила расческу.

Показался залив, длинный, темный, растекающийся по горизонту. На берегу не было мокрого снега. Он свернул с дороги. Нетвердыми ногами ступил на песок, который едва не поглотил его, и упал на колени. Поднялся на ноги и побежал по холодному пляжу, словно человек, вдруг нашедший воду в пустыне, едва осознавая, что родители кричат на него. Он чувствовал себя так, будто это почти конец света и ничего не осталось, ни дня, ни ночи, ни жары, ни холода, ни смеха, ни радости. И он чувствовал себя на своем месте. В пустоте.

Он хотел хоть что-то почувствовать – воду в ладонях, ее запах, жизнь, соль, холодное солнце. Он смутно чувствовал, как вода поднимается по ногам, по бедрам. «Очисти меня, – подумал он. – Я приму крещение».

Его пришлось выманивать обратно. Одеяла, потом горячий суп в какой-то придорожной забегаловке, после того как он переоделся в мужском туалете.

– О чем ты вообще думал, – выговаривала мать, – когда полез в воду? Ты ей нужен, Джордж. Теперь твоя собственная жизнь на втором месте. – Она вполне могла сказать – ты больше не важен, ты не заслуживаешь.

Они ждали на парковке, пока его отец купит мороженое для Фрэнни. Глаза его матери были водянистыми и серыми, как залив. Вся словно сжавшаяся в великоватом пальто, она взяла его за руку, и он почувствовал, что внутри него что-то сломалось.

– Они считают, что это сделал я, – сказал он.

– Ну, так они немногого добьются.

Дул сильный ветер. Ему стало интересно, о чем она думает. Она подняла глаза на неожиданно яркое солнце и прикрыла их.

Они жили в маленьком домишке в бухте, прямо у воды. В детстве у него была лодка, да даже не одна. Когда они вышли из машины, он подумал, стоит ли еще в сарае его «Бродяга». Пришлось напомнить себе, что это не обычная поездка.

Они оставили его одного. Он лежал на кровати в комнате, где провел детство. Вечерело, надвигалась зимняя буря. Внизу, на кухне, радио назойливо предупреждало: ожидается снег, будьте осторожны. Он слышал, как ножки Фрэнни топают по всему дому. Ну, по крайней мере, с ней все хорошо. Однако он и близко не мог вообразить, что она пережила, и сомневался, что когда-либо сможет.

Он ненадолго задремал и проснулся под телефонный звонок. Он решил, что это мать Кэтрин, а может, ее сестра. Потом постучал отец и заглянул в комнату Джорджа. В шерстяном кардигане, осторожно, будто опасался подхватить от сына какую-то заразную болезнь.

– Они звонили сюда, искали тебя.

– Лоутон?

Отец кивнул.

– Они хотят поговорить с Фрэнни.

Джордж покачал головой.

– Не позволю.

– Ладно. Это твое решение.

Отец стоял в дверях и смотрел на него.

– Она не была счастлива, – сказал Джордж. – В смысле со мной.

Отец ждал.

– У нас были проблемы.

Эта информация ничего не меняла, и отец вдруг заговорил очень по-деловому:

– Я связался с тем адвокатом, которого ты предложил. Ему заплатили, и он уже кое-что сделал. Ничего из того, что ты вчера сказал, нельзя использовать против тебя. Оказывается, ты не был обязан соглашаться на допрос. Конечно, тебе об этом не сказали. Если полицейские снова захотят говорить с тобой, потребуется присутствие твоего адвоката. Таковы условия.

– Я не знал, что это возможно, – поднял глаза Джордж.

– С правильным адвокатом все возможно. – Отец бросил на него короткий решительный взгляд и закрыл дверь.

Медленно тянулись часы. Он чувствовал себя в их доме квартиросъемщиком. Он видел их неуверенность, их осуждение. Он думал об этом времени, о временном бездействии взаперти, о своей личной версии ада.

– Тесть с тещей уже едут, – сказала его мать – предупредила. – Они согласились, чтобы похороны прошли здесь.

Она жарила блинчики и несколько уже сожгла – как обычно. В кухне пахло так же, как и в детстве, неизбежные остатки подгоревших тостов, словно ископаемые, свидетельство ее лучших материнских намерений. Она налила ему кофе.

– Когда?

– Через пару часов.

– Ладно, кивнул он, пригубив кофе и не ощущая вкуса – во рту был привкус резины или каких-то ядовитых отходов, страха. Увидеться с родителями Кэтрин будет сложно: быть свидетелем их горя. Ему стало нехорошо, он оттолкнул чашку и встал.

– Я приготовила это для тебя, – сказала мать, протягивая тарелку блинчиков. Лицо ее было бледным, волосы – сухие и ломкие, как сосновые иглы. Почти полдень, а она все еще была в халате, и в забитом углу кухонного гарнитура он заметил стакан джина. – А ты не хочешь узнать, где Фрэнни?

Он спросил ее одним взглядом.

– Твой отец взял ее на автомойку. Тебе нравилось туда ездить.

– Да, – сказал он, но это была ложь. Он всегда немного боялся темного цементного тоннеля на улице Либерти, длинных рядов оборудования, злых желтых пылесосных шлангов, черной-пречерной кожи работников.

– Мне нужно подышать, – сказал он.

– Разумеется. – Мать выглядела опустошенной, иначе не скажешь. – Прогуляться.

Он нашел в шкафу свою старую куртку. Приготовившись к холоду, он спустился по узкой тропке на пустой заброшенный пляж. Все соседи уехали на зиму, и плоская полоса песка тянулась до темной, почти черной воды. Гуляя по берегу, засунув руки в карманы, он нашел смятую пачку «Кэмел»» без фильтра – он курил такие в университете. Он хотел, чтобы в груди снова жгло, и был готов скурить целую пачку. Он смотрел, как низко летящая чайка словно осматривает воду и пляж. Потом поднялась в белое небо и исчезла.

Час-другой спустя он услышал машину и высокий голос тещи:

– Фрэнсис Клэр, надо же, как ты выросла!

Он застегнул воротничок перед зеркалом, заправил рубашку, стараясь не смотреть себе в лицо.

Он спустился вниз. Его мать на кухне развлекала Фрэнни раскрасками. Она внимательно смотрела на ребенка, словно на бумаге должно было появиться некое откровение, хотя Фрэнни просто рисовала цветочки. Он поцеловал ее в макушку.