– Папа, – заплакала Фрэнни, протягивая к нему руки, напрягая пальчики, и он вдруг вспомнил, кто он такой. Он подхватил ее, благодарный за ласку, и, когда она прижалась к нему, нашел силы вежливо попрощаться с Лоутоном.

– Мы бы хотели увидеть вас здесь сразу с утра, – сказал он.

– Зачем?

– Нужно все закончить.

– Мне больше нечего сказать, Трэвис.

– Может, что еще надумаете. Будем ждать вас в полдевятого. Если хотите, пришлю за вами патрульную машину.

– Ничего, я приду.

Они молча пересекли парковку и сели в коричневый «мерседес» его отца, старый, пахнущий сигарами. Его мать захватила для Фрэнни мандарины, печенье «Лулу» и две бутылки молока. Кэтрин научила ее пить из чашки, но по ночам ей все еще была нужна бутылочка. При мысли об этом у него слезы навернулись на глаза. Он не знал, хватит ли ему решимости самому растить дочь.

Пока они ехали в гостиницу, Фрэнни уснула. Все молчали. Он на плече внес ее в тихий холл, потом в лифт. Его мать заказала два номера.

– Почему не оставишь Фрэнни с нами? – спросила она. – Мы же рядом. Тебе явно нужно отдохнуть.

– Нет, – ответил он. – Она будет со мной.

Он знал, что голос его звучит холодно, но ничего не мог поделать. Бледные настороженные лица. Они хотели знать. Им была нужна причина, почему это случилось именно в их семье. Стыд. Им были нужны факты. Интимные детали, до которых никому нет дела. Они невольно подозревали – он подумал, что это естественно. Может, ему нужно даже простить их.

Нет. Он ненавидел их за это.

Вдруг оказалось, что родители словно чужие, беженцы, которые случайно оказались с ним до конца – каким бы тот ни был. Они ушли к себе в номер и закрыли дверь. Сквозь стену он слышал их приглушенный разговор, хоть и не мог представить, что именно они говорят друг другу. Когда он был мальчишкой, их спальня была за стеной, и они часто говорили допоздна. Джордж засыпал, пытаясь разобрать о чем. Его отец сидел в ногах кровати, снимая туфли и носки. Мать сидела в ночной рубашке, с блестящим от крема против морщин лицом, держа на коленях газету. Они были строгими и суровыми родителями. Отец поддерживал дисциплину и иногда бил его ремнем. Джордж помнил, как это было стыдно.

В комнате было две кровати; она казалась чистой и безопасной. Он как можно осторожнее опустил Фрэнни на постель, но она проснулась и немного испугалась.

– Папа?

– Я здесь.

На несколько минут комната заинтересовала ее, покрывало с рисунком «огурцами», винного цвета шторы, дорожка в тон. Она встала и запрыгала на кровати. На миг, когда она зависала в воздухе, улыбка освещала ее лицо; потом она встала на четвереньки, словно щенок, и перекатилась.

– Иди сюда, моя радость. – Он притянул ее к себе и крепко обнял.

– Папа, ты плачешь?

Он не мог ей ответить. Он плакал горькими слезами.

Она отвернулась, обнимая плюшевого кролика, и вздрогнула. Широко раскрытыми глазами она смотрела в другой конец комнаты, и тут он понял, что с тех пор, как они были у Праттов, она ни разу не спросила про Кэтрин. Это показалось ему странным. Может, она своим детским умом где-то понимала, что мама не вернется.

Он поправил одеяло и поцеловал дочку в щеку. К счастью, она уснула.

Он сел на другую кровать, глядя на нее. Теперь их осталось только двое. Он попытался думать. Занавески, словно призраки, колыхались без видимой причины. Не без облегчения он сообразил, что просто под ними батарея. Он подошел к окну, отладил термостат и выглянул в ночь – на темную парковку и далекие огни шоссе. Зима стояла долгая и суровая. Снова пошел снег. Он закрыл холодное стекло тяжелыми шторами, прячась от внешнего мира, включил телевизор и приглушил звук. Закончилась реклама, и начался выпуск новостей. Он и удивился, и не удивился, что первый сюжет был про убийство его жены: съемки фермы, пустые сараи, жутковатый кадр с неубранными доильными приспособлениями, мрачное фото дома из офиса оценщика: надпись «Потеряно право выкупа» тянется поперек, словно полицейский баннер. Потом портрет его жены, который напечатали в местной газете: снято на городской ярмарке, ежегодном празднике, куда все приходят есть корн-доги[7] и оладьи – один из немногих уравнителей в городишке, где царит либо богатство, либо бедность, а среднего между ними будто и нет вовсе. Кэтрин в пальто, на щеке нарисованы луна и звезда, похожа на ангела или ребенка. Наконец, его фотография – пропуск из колледжа, на котором он похож на заключенного. Он понимал, что они делают, – и ведь больших усилий не потребовалось.

Он выключил телевизор и пошел в ванную. Свет горел слишком ярко, вентилятор ревел. Он щелкнул выключателем и помочился в темноте, вымыл руки и лицо. Он невольно взглянул на свое новое отражение – белки глаз, изгиб губ, смутные очертания – и подумал, что начинает исчезать.

Он снял ботинки, поставил их на коврик и лег в кровать одетым, укрылся покрывалом. Что они будут делать дальше, арестуют его? Они хотели снова его допросить; что он еще может им сказать? Он пришел домой, нашел ее, схватил Фрэнни и выбежал. Очевидно, они надеялись на признание. Он часто видел такое в кино, а следующим, надо полагать, будет отправка его в тюрьму в цепях. «Такое вполне может случиться», – подумал он. Своей чудовищной возможностью это пугало его до смерти. Он не думал, что вынесет такое.

Наутро, незадолго до шести, кто-то постучал в дверь. На пороге стояла его мать, в халате, суровая и иссохшая. Отец хотел поговорить. Он не спал всю ночь и решил, что следует проигнорировать просьбу шерифа Лоутона и немедленно вернуться в Коннектикут. Поскольку Джордж ничего не знает, подчеркнула мать, второй поход к шерифу будет бесполезен. Еще рано. У них есть время заехать на ферму и забрать кое-что из вещей. Джордж сядет за руль своей машины, и они поедут друг за другом в Коннектикут. Будут за границей штата, пока Лоутон успеет появиться на работе.

Было холодно. Белое небо, бесцветный пейзаж. Вечнозеленые деревья, далекие поля и сараи, неподвижные коровы, бессолнечный горизонт. Дом на Старой дороге, обмотанный полицейской лентой, смотрелся вызывающе. На дверях висела записка.

– Смотрите, – сказал он родителям. – Мне очень жаль. Мне правда очень жаль.

Отец Джорджа кивнул.

– Мы понимаем, сынок. Случилось нечто ужасное. Ужасное.

Они ждали в машине с Фрэнни, пока Джордж зашел через крыльцо, совсем как накануне. Он был в перчатках и понимал, что нельзя ничего трогать. Поверхности присыпали, чтобы увидеть отпечатки, и остался тонкий слой порошка. Теперь это было место преступления, и даже самые обычные предметы словно состояли в сговоре – пластиковая кукла, перемазанная чернилами, подсвечники с потеками воска, торчащая из-под дивана синяя «лодочка» жены. Он видел эти вещи мельком, идя к лестнице, стараясь не шуметь, словно здесь был кто-то еще, словно он совершил вторжение. Он постоял немного, прислушиваясь. Было слышно, как гудят на ветру деревья и бьют часы Кэтрин. Он вспотел – лицо, шея. Его тошнило, он думал, что его сейчас вырвет.

Он снова посмотрел вверх по лестнице.

Нужно подняться. Нужно.

Схватившись за перила, он добрался до второго этажа и ненадолго задержался в коридоре. Было холодно, воздух дрожал. Комната его дочери была бастионом невинности – розовые стены и плюшевые звери выставляли напоказ свое предательство, и он чувствовал ужасную отчужденность, смутную угрозу. Ему страшно хотелось уйти. Этот дом и эта странная ферма словно не принадлежали ему. Они принадлежали этим людям, Хейлам. Он знал, что так будет всегда.

В шкафу Фрэнни он нашел небольшой чемодан и набил всем, чем мог – одежда, игрушки, плюшевые зверята – и вышел в коридор. Дверь в главную спальню была распахнута, словно в приглашении, на которое он не мог ответить. Вместо этого он подался к лестнице, услышав снаружи голоса. С площадки он заметил, что они вышли из машины. Его мать качала внучку на коленях и пела. Фрэнни смеялась, запрокинув голову. «Так не должно быть», – с раздражением подумал он. Никто не должен быть счастлив, в том числе и его дочь, – он знал, что Кэтрин не одобрила бы подобное поведение «в такое время».