– Тот, что наверху, в доме, меня вытащил. Иначе это не объяснить. Но я кое-что про тебя знаю.

– И что же?

Верджил вытащил из-за уха карандаш, нарисовал на клочке бумаги овал и передал Коулу.

– Подержи над головой.

– Зачем?

– Давай.

Коул так и сделал.

– Аллилуйя! Передо мной ангел.

– Вы не в себе. – Коул смял бумажку и выбросил. – Я не ангел.

Они обсуждали свои преступления, что они сделали, как они должны были сделать это и что бы изменили, будь у них шанс. Когда их поймали, некоторые уже были готовы и не оказали сопротивления. Другие дрались. Коулу показалось, что тюремные воспоминания составляют им компанию, как старые друзья.

Бизнес дяди дал им надежду. Своей импровизированной пехоте он командовал: вот ваш шанс на исправление, воспользуйтесь им.

Торжественно, словно знаменосцы, они выстраивались в ряд, чтобы получить амуницию: швабру, губку и чудесную Райнерову жидкость для мойки окон, рецепт которой он поклялся унести с собой в могилу. Все втиснулись в «берту», похожий на ящик фургон, на каждом боку которого красовалась надпись «Чище некуда», и, словно воины, отправлялись мыть окна по всему штату, от Гудзона до самой Саратоги.

По выходным Райнер позволял мальчикам отвлечься от книг и поработать. Даже Коулу платили, и он впитывал этот опыт, как образование, вглядываясь в красивые дома Лудонвилля, или ряды покосившихся домишек в Олбани, или заводы над рекой, грязные окна которых мигали на солнце, как сонные глаза гангстеров и воров. Они мыли старый дом, где в детстве жил Герман Мелвилл[14], и дядя дал ему потрепанный томик «Моби Дика».

– Вот, прочти.

Коул прочел. Он долго не ложился, переворачивая страницы, книга тяжело лежала на груди. Уэйд завозился, натянул одеяло на голову, но Коул читал, пока глаза не начали слипаться. Тогда он положил книгу на тумбочку и закрыл глаза, думая о море, о том, как оно пахнет, о звуке ветра и каково это – оказаться посреди океана, и ему хотелось туда. Он хотел быть свободным, сам по себе. Работать на дядю ему нравилось. Ему нравилось работать руками. Выезжать на грузовике. На дороге можно увидеть всякое, людей, занимающихся чем-нибудь немыслимым. Обычные вещи. Разное.

– Такой бизнес, тут всякого навидаешься, – сказал ему дядя. – Богатые и бедные – мы всех видим.

Однажды они работали в колледже, названном в честь какого-то индейского вождя. Кампус стоял на высоком поросшем травой холме. Вдали виднелась река, яркая, словно лезвие, и у него возникло ощущение чудесного воспоминания, которое приходит внезапно, словно запах маминого кофе, который всегда будил его до зари, или ее духи в конце дня, едва ощутимые, когда она наклонялась поцеловать его на ночь.

Они прислонили лестницы к стене библиотеки и принялись за работу. Мужчины старались, чтобы их не заметили, будто их выдворили за глупость, и Коулу пришло в голову, что можно вызывать страх уже тем, что ты умный. По дороге домой дядя спросил, хочет ли он в колледж, и мужчины начали свистеть и острить, так что он пожал плечами, изображая равнодушие, но Райнер протянул руку через сиденье и сжал его плечо, будто лучше знал.

– Я просто чувствую, мальчик, – сказал он. – Может статься, ты выберешься из этого городишки.

Райнер говорил, что знает, из какого теста сделаны люди. Война научила его.

– Я бы мог рассказать тебе такое, – говорил он, – что у тебя волосы встанут дыбом. – Думая о том или ином человеке, он говорил: – Ну, он явно способен на такое. Нагадишь ему – не простит. То же бывает, когда сделаешь что-нибудь хорошее. – Он читал газеты с лупой, словно ища подсказки. Интересовался – так он это называл. – Нужно смотреть на мир открытыми глазами.

Он знал всякое про своих клиентов, какие у них машины и где они проводят отпуск. Как-то они мыли дом банкира в Лудонвилле. Райнер прошел по всему дому на цыпочках, словно по минному полю. Он велел Коулу помыть окна в гараже.

– Там нетрудно.

Коул поставил лестницу и приступил. Он увидел бассейн. Все еще было холодно, и водоем был укрыт. Во дворе мальчик его возраста играл с другом в догонялки. Он подумал, что, должно быть, хорошо выбраться из постели летним утром и прыгнуть в тот бассейн. Интересно, каково это – быть богатым. Казалось неправильным, что одни живут как короли, а другие – в халупах вроде старой фермы.

Разобравшись с окнами, он сказал дяде, что ему надо в туалет.

– Только быстро.

Домработница была темнокожей женщиной с плотной, как шкурка баклажана, кожей, и она возилась со шлангом пылесоса, будто боролась с аллигатором. Она показала ему по коридору. Он поднялся по дальней лестнице и нашел комнату мальчика, чье имя, Чарльз, было написано на двери красными буквами. На полке стояли футбольные кубки и другие вещицы, которые мальчик коллекционировал. Коул вспотел. Он подошел к окну и увидел, как мальчик с приятелем гоняет по двору мяч. Мужчины грузили лестницы в машину. Он слышал, как домработница орудует пылесосом. Уже хотел уйти, но что-то на полке привлекло его взгляд, снежный шар. Он импульсивно схватил его – на пальцах оказалась пыль. Внутри шара был троллейбус. Коул подумал – интересно, где парень это раздобыл. Он знал, что когда-то в Олбани были троллейбусы, и помнил троллейбус, нарисованный на пачке риса в буфете, но раз мальчик поставил это на полку, значит, это сувенир из какого-то особенного места. У Коула своих сувениров не было, он нигде не был. Он тряхнул шар и смотрел, как пляшут белые хлопья. Потом сунул шар в карман и спустился по лестнице.

Он невнятно поблагодарил домработницу и сел в машину, сжимая пальцами теплое стекло. Все погрузились, выехали на дорогу, и через несколько минут они были на шоссе. Ему было странно легко, и немного кружилась голова. Словно он оставил в той комнате частицу себя, какую-то подсказку, кто он на самом деле, настоящий человек внутри, которого никто не знал, даже он сам.

Ночью он достал шар и держал в руках. Разок встряхнул. Брать его – дурно, но какая разница. Он был рад, что все же взял. Теперь это был его сувенир. Он снова встряхнул шар, любуясь, как кружатся хлопья, и подумал, заметит ли мальчик, что тот исчез.

Дядя держал в сарае старый катафалк «кадиллак», который то и дело выводил по «Важным Поводам». У машины сохранились белые занавеси на окнах, и дядя чистил ее до блеска. Иногда он просто выходил посидеть в нем, и Вида его не трогала.

– Смерть ближе, чем кажется, – сказал он Коулу. – Вот просыпаешься – и знать не знаешь, что это твой последний день. К закату все кончится.

Еще он очень любил старый «Харлей-Дэвидсон» с зелеными крыльями. Иногда возился с ним, но никогда не ездил. Коул однажды спросил его. Райнер с тоской посмотрел на мотоцикл.

– Как-нибудь я расскажу тебе одну историю, – сказал он и ушел, почесывая в затылке.

Коул решил, что это печальная история, в которой замешана женщина. Он как-то нашел в дядином письменном столе пыльную старую фотокарточку этой женщины, она была похожа на Покахонтас, сидела на мотоцикле, скрестив руки, и улыбалась фотографу. Коул подумал, что дядя что-то упустил в жизни. Но такое случается у многих. Что-нибудь случилось, или они глупостей наделали. И вдруг их жизнь пошла не так, как хотелось. Коулу стало интересно, что стало с той женщиной и знает ли об этом дядя.

В школе его сторонились, будто случившаяся в семье беда – это как запах от одежды, как едкий аэрозоль. Но был один парнишка, Юджин. На перемене они ходили за бургерами. Или сворачивали за угол к школе святого Антония, чтобы взглянуть на Патрисию. Она вечно стояла у дверей без пальто и дрожала. В последний момент она подходила к забору – когда монахиня уже успевала свистнуть в свисток. У них была буквально секунда, глаза ее блуждали по его лицу, словно она что-то искала. Их руки соприкасались на изгороди, кончики ее пальцев как дождевые капли. Она больше не носила растянутые гольфы. Новые обтягивали ее худые икры, и волосы были собраны на затылке в пучок. На веках у нее была голубая пудра, похожая на небесную пыль, если такая вообще есть на свете. Их объединяло что-то безмолвное, настоящее.