Эдди сжал его плечо.

– Сделай это ради своей матери.

Бита была тяжелее, чем он помнил по играм за Детскую лигу. Он поднял ее и на миг закрыл глаза, словно в молитве, потом опустил ее на машину. Едва ли осталась хоть царапина, но Эдди кивнул, мол, молодец, и положил ладонь ему на шею, как это делал отец.

Они били по очереди. Капот превратился в сплошную кашу. Лобовое стекло было разбито. Братья лупили машину так остервенело, что Коулу было почти что жаль ее. Он смотрел и плакал. Слезы катились по щекам в рот, у них был вкус грязи. Это была их грязь. Это была грязь их отца, и деда, и всех мужчин, что были до них, а теперь стали призраками и охраняли эту землю, одетые в воскресные костюмы и носки, с карманами, полными червей. Когда он был маленьким, дедушка катал его на большом оранжевом тракторе с колесами в человеческий рост. Коул сидел у него на коленях, глядя на пастбище, которое однажды будет принадлежать ему, и тогда дедушка приглушил мотор, и стало слышно, как возятся в земле маленькие создания, и траву, и ветер. «Ты Хейл, сынок, – сказал ему дедушка. – А здесь это что-то да значит».

Они верили в разное, в доброго Господа. Бабушка всегда говорила – добрый Господь то, добрый Господь се. Она говорила, что в душе люди по большей части хорошие, когда дело касается важного. Нужно дать им шанс проявить доброту, кому-то просто понадобится больше времени, говорила она. Она любила печь печенье «витражики» и разрешала им разбивать твердые карамельки на маленькие кусочки. Он забирался на кухонный табурет, она делала рисунок, обычно крест, и показывала ему, как складывать кусочки. Когда все было готово, она подносила печенюшку к окну, и на стенах играли цветные блики. «У нас тут настоящая церковь, – говорила она. – Даже из дому выходить не надо». Бабушка умела готовить. У нее были большие для женщины руки. Она вставала на колени в переднике, пропалывала огород, собирала налитые помидоры. Львиный зев, мощный и яркий. Целый парад цветов. У него были качели из старой покрышки. Летом мама давала ему обед на улицу. Делала треугольные сэндвичи со сливочным сыром и вареньем, ее красивые волосы были полны солнца и ветра. Он возвращался на исходе дня весь грязный.

Они оставили машину в поле. Вырыли ямку и закопали ключи, как мертвеца.

– Машина больше никуда не поедет, – сказал Уэйд, в мокрой от пота рубашке.

– Мы же всё сделали как надо, а, Эдди?

Эдди не ответил. Он тяжело дышал, обхватив себя руками. Коул видел, что он плачет. Налетел холодный ветер, раздувая рубашки. Братья смотрели на машину и на то, что с ней сделали.

В доме было темно. Окна отражали закатные лучи. Снова налетел холодный ветер, и ему захотелось бежать.

– Что делать будем? – спросил Уэйд. – Что будем делать без мамы?

– Если бы я знал, – сказал Эдди.

Они посмотрели телевизор, потом Эдди и Уэйд напились отцовского виски. Коул оставил их спящими на диване, со включенным телевизором. Ложась в кровать, он подумал, что на минуту можно вообразить, будто родители еще там. Он уснул, а проснулся лишь после полудня. Дом притих и ждал. Он не знал, где братья.

Он вышел в коридор, встал у родительской двери. С того утра, как их унесли на носилках, прикрытых одеялами, Эдди говорил, что не может войти. Иногда Коул клал руку на доски, словно чувствуя биение сердца. Теперь он повернул ручку и вошел.

В комнате было темно, занавески задернуты. Он потянул одну, и та забилась, словно в гневе, а комнату наполнило столько света, что ему пришлось зажмуриться. На улице все еще было ветрено, и было видно, как беспорядочно мечутся кроны деревьев, – движения, похожие на хоровод слепых. Их звук наполнил уши, на пол легли, сливаясь друг с другом, тени ветвей. Он попытался открыть окно, но то было закрашено, и он вспомнил, как родители ругались из-за этого, мать обвиняла отца в халатности, и он вспомнил их голоса, посмотрел на неубранную постель, почти ожидая увидеть их там. Все еще было видно, где на подушках лежали их головы. Он плакал и не мог вспомнить, как тут оказался и кто он вообще такой. Он был словно призрак, захваченный дуновением иного места, места, куда ушла мама.

Он сел на кровать с ее стороны и натянул атласный край одеяла до подбородка. Он чувствовал мамин запах. Он крепко зажмурился и попытался не бояться, но не вышло. Он попробовал заговорить с Богом, почувствовать Его присутствие. Почувствовал, что рядом что-то есть, но Бог или нет, неизвестно. Ни доказательств, ни знаков. Постепенно комната вернулась, и ему больше не было страшно. Он видел белую гору отцовской подушки и тумбочку рядом, и то, как дергались стрелки часов, и стакан воды, из которого пила мама, – полный на три четверти. Он протянул руку, поднял стакан, тот наполнился солнцем. Он выпил воду, теплую и безвкусную. Видимо, он уснул, потом через какое-то время услышал шаги и понял, что это Уэйд, более медлительный и кряжистый, чем Эдди, и обрадовался, что это он, а потом почувствовал, как толстая тяжелая рука брата обхватывает его и вытаскивает из кровати. Уэйд вывел его в коридор, потом вниз по лестнице и на крыльцо, где небо было немыслимого лилового оттенка и было видно гряду холмов и деревья. И тогда он увидел ее. Она стояла на холме и махала им. И он помахал в ответ. И солнце сияло у нее за спиной, красное, такое яркое. Он закрыл глаза, зная, что, когда он их откроет, ее там уже не будет.

Они спали у дяди на чердаке на узких армейских койках, расставленных, будто клавиши рояля. Кроме Райнера, у мамы не было братьев и сестер. Отец и дядя годами не разговаривали, никто уж и не помнил почему. У него на дому был реабилитационный центр, полный старых жуликов, которых он приспособил для мытья окон. Он сам это называл разумным решением. Он был хитрый, как хорек, с грязным «хвостиком» и лицом, как у койота. Люди говорили, что война его изменила. Он любил похваляться татуировками. «Вот эту сделал чернилами и гитарной струной», – с гордостью заявлял он, сгибая и разгибая руку. Изо дня в день он носил все ту же кожаную жилетку с заклепками, похожими на пломбы. Эдди считал, что он попросту выгорел, но Коулу было лучше известно. Похоже, он всякого навидался. Иногда он кричал по ночам, словно от испуга. Он сказал Коулу, что потерял лучшего друга на патрульной лодке. Того разнесло на куски. «Я держал его на руках, пока он кровью не истек», – сказал дядя. Теперь он носил серьгу друга, крошечную серебряную звездочку.

Женщина Райнера, Вида, была из Мехико. Коул знал, что ее имя переводится как «жизнь». Она поджимала губы, словно держа булавки. Потом она вдруг улыбалась, как ребенок, катающийся на карусели. Райнер нашел ее где-то и спас. Вот чем занимался их дядя – спасал людей. Теперь он спасал их. Было видно, что в жизни ей пришлось нелегко. В ее глазах затаилось прошлое. Порезав лук или свернув тортильи, она терла руки, будто они болели. Она вкусно готовила и была добра к нему. Иногда она отбрасывала волосы со лба влажными, пахнущими луком руками и говорила: «Tan bonitas ojos[12]. Просто подожди, когда chicas[13] до тебя доберутся. Прохода тебе не дадут».

Дядя предупреждал, чтобы они держались подальше от бывших заключенных, которые жили в кочегарке за домом, но тот, которого звали Верджил, показывал карточные фокусы и однажды вынул у Коула из уха голубое перо. Лицо его напоминало моток старой проволоки.

– Гляди, – сказал он. – У меня дьявол в кармане. – Он вывернул карман, сквозь пальцы посыпалась черная пыль. – Ты когда-нибудь видел такое?

– Нет, сэр.

– Я уже был в аду и вернулся, второй раз не хочу.

– И каково там?

– Дай кое-что покажу. – Он сел, расшнуровал ботинки, снял их и поставил рядом. Потом снял носки. Ступня у него была обугленная дочерна, будто он ходил сквозь огонь. – Глянь, чего сделали. Вот каково в аду.

– А как вы выбрались?

Верджил поднял глаза в небо.