Так что если Оттон призвал своего брата-эрцканцлера и повелел ему составить грамоту по-гречески, это не страшно, думал Торлейв по дороге, он ее прочтет и переведет. Но что если она окажется на латыни? При этой мысли внутри проходил неприятный холодок. Из этого языка, любимого римской церковью, главным языком ученых франков, Торлейв запомнил лишь несколько простых слов. Тогда читать грамоту придется самим немцам, а переводить на славянский – Хельмо. И постичь ее содержание будет стоить времени и труда, что приведет нетерпеливого Святослава в немалую досаду. Это еще если причин для досады не принесут сами Оттоновы речи…

– Чего такой мрачный? – окликнул Торлейва Радольв – они уже подъезжали к Ратным домам. – Не сватать же тебя немцы приехали – что им до твоих синяков?

– Да пусть смотрят! – легко ответил Торлейв, даже не пытаясь передать суть своих забот. Радольв был неплохим мужиком, но не отличил бы друг от друга моравское письмо, греческую вышивку и птичьи следы на снегу. – Пусть знают, что мы тут породы неробкой, за себя постоим, коли что.

В полном согласии посланцы обоих киевских владык забрали немцев из Ратных домов, проводили на Святую гору и под рев рогов ввели в гридницу.

Эльга не потеряла времени даром. По летнему времени очаги не дымили, дверь и оконца были отворены, яркий свет солнца наполнял обширную хоромину и позволял разглядеть каждый завиток резьбы на столпах, поддерживавших кровлю. Бревенчатые стены в середине палаты были сплошь укрыты многоцветными ткаными коврами, ближе к углам висели медвежьи шкуры. Однако взор всякого, кто сюда входил, прямо от двери устремлялся к дальнему концу палаты – к возвышению, где стоял белый мраморный тронос. Увидев его, четверо послов, к тайному удовольствию Торлейва, переменились в лице – не ожидали увидеть в деревянном городе, в бревенчатом доме, не похожем на каменные дворцы и церкви франков, настоящий цесарский тронос из блестящего белого камня. Хозяйка палаты не уступала своему сидению – в шелковой далматике цвета зеленовато-голубой морской волны, затканной золотым узором из птиц и цветов, с белым головным покрывалом, с золотом на очелье, на руках, княгиня смотрелась самой царицей небесной, восседающей на облаке в сиянии солнечных лучей.

Возвышение было устроено с расчетом только на один тронос. Князь Святослав почетным стражем собственной матери стоял перед ступенями. В дорогом красном кафтане – этот был заткан узорами в виде орлов, как положено военным людям, – в высокой красной шапке и с «корлягом» на плечевой перевязи, он составлял ей достойную пару. Рукоять и ножны меча сияли золотом, и всякий, не вовсе чащоба, сразу узнал бы дорогую работу рейнских мастеров.

Близ Святослава блистали яркими греческими кафтанами еще несколько старших воевод, со стороны княгини – Прияслава, Мистина и священник-грек, отец Ставракий в белом камизии с голубыми шелковыми опястьями и золоченым крестом на груди. Роскошь дорогих нарядов и украшений, многочисленная дружина и киевские бояре, выстроившиеся вдоль палаты с двух сторон – все здесь являло богатство и силу киевских князей.

Сотни глаз, горящих тревожным любопытством, обшаривали послов, за двумя своими вожатыми следующими через палату к троносу. Два иерея были в камизиях, еще двое в обычном немецком платье – длинных шелковых рубахах, узких штанах и в плащах, отделанных куньим мехом и застегнутых на правом плече. Шелковые шапочки их были сшиты не так, как на Руси: в виде широкого околыша с плоским донцем.

Но не меха поразили киян, а то, что все четверо, уже зрелые мужчины – Хельмо в его двадцать пять лет был самым молодым – имели гладко выбритые лица. Гости, в свою очередь, косились на бороды киян – во Франкии носить бороду дозволялось только самому королю. Питомцы римской церкви, считая себе потомками римлян, по их обычаю брили бороды, а русы – отпускали, чему соответствовал и греческий обычай. В чем те и другие были схожи – так это в убеждении, что чужой обычай есть признак дикости и несуразности. «Ишь, старичье, а ходят с босым лицом, будто отроки!» – читалось в глазах бояр.

Четыре немца приблизились по проходу в середине палаты. Бросали взгляды то на Эльгу, то на Святослава. Молодой князь имел грозный вид, даже не собираясь никого пугать, и опасения гостей казались не такими уж напрасными.

Боярин Острогляд с важностью сделал несколько шагов вперед. Располневший, в греческом кафтане брусничного цвета, отделанный желтым шелком, он напоминал некий ходячий плод, едва не лопающийся от спелости. Правда, стариком он себя не считал, а две зимы назад, когда на посольский обоз в земле Деревской напали лиходеи, размахивал мечом с яростью и умением, как молодой, и унялся, лишь ослабев от потери крови.

– Сии гости, княгиня, – начал он, указывая на немцев, – к вам с князем, из страны немецкой, э…

– Регнум Теотоникорум, – подсказал Торлейв.

– От короля восточных франков, Оттона, с посланием. Сии мужи: Теодор да Гримальд – люди божии, Рихер да Хродехельм – люди королевские. Пожелаете выслушать?

– Мы приветствуем, я и сын мой, посланцев короля Оттона, – любезно ответила Эльга. – И рады будем вести от него получить.

Хельмо взял у слуги резной ларец. Поклонившись Эльге и Святославу, показал Острогляду неповрежденную печать на ларце. Рихер снял с шеи висевший на цепи ключ, отпер замок, поднял крышку и достал многократно сложенную грамоту, издали похожу на квадратную подушечку величиной с мужскую ладонь. Стал осторожно разворачивать. На глазах у замерших киян подушечка превратилась в лист пергамента, в два локтя шириной и полтора – высотой. Потом повернул ее так, чтобы Острогляд, Торлейв и сама Эльга, смотревшая с высоты троноса, смогли увидеть исписанную сторону.

Торлейв взглянул… и его прошиб холодный пот. Сбылись его худшие ожидания. Вместо знакомых ему греческих или моравских букв, выписанных толстой четкой линией, одинаковых в длину и ширину, взгляду предстали выведенные тонким пером ряды мелких невнятных значков. Ровность рядов разбавляли крючковидные хвосты, которые латинские буквы то выбрасывали вверх над собой, будто стяг, то опускали вниз со строки, будто рыбу удили. В канцелярии Оттона, как видно, сочли неудобным использовать язык соперников по вере – греков, и написали по-латыни. И как теперь быть? Сам он тут мог помочь немногим более, чем любой челядин с поварни.

– Господин наш повелел написать сию грамоту на славянском языке, – несколько снисходительно пояснил Рихер, видя недоумение и досаду, ясно отразившиеся на лице княгининого племянника.

Рихер был лет на пять старше Хельмо, но тоже весьма приятной внешности: с тонкими, довольно изящными чертами, которые хорошо было видно благодаря отсутствию бороды. Довольно крупный нос, ложбинка на подбородке; небольшие серые глаза под чуть нависшими веками придавали ему вид утомленный и немного грустный, но зато очень красили пышные русые волосы, волнами окружавшие овальный лоб. Яркие, довольно полные губы противоречили этим усталым глазам и наводили на мысль, что не так с ним все просто. Даже молча, Рихер имел вид многозначительный, и казалось, ему не стоит никаких усилий придать себе важности, а темная шелковая камизия с тонким золотым шитьем сидела на нем так естественно, будто он в ней родился. Говорил он негромко, но уверенно, голос его был мягким, не слишком низким, но звучал так плавно, что наводил на мысли о пении, а странный выговор нес своеобразное обаяние.

– На славянском? – вполголоса ответил Торлейв. – Что ты меня морочишь? Славянское письмо я знаю!

– Письмо сие латинское, а язык – славянский. Если королева позволит, спутник мой Хродехальм прочитает послание господина нашего.

Торлейв невольно вытаращил глаза. Ему не приходило в голову, что на славянском языке можно писать не только моравскими буквами. Вот что придумали хитрые немцы, чтобы не пользоваться греческим языком, но все же донести смысл послания до русов!

Рихер держал развернутую грамоту, а Хельмо принялся читать.

– Во имья всемогучего Бога, оцца, сына и Свьатого Духа, – медленно провозглашал Хельмо. Ему тоже было непривычно переводить латинские буквы в славянские слова, которые к тому же не удавалось записать точно, но помогало то, что он заранее знал содержание грамоты. В трудных случаях Рихер шепотом подсказывал ему – то по-славянски, то по-саксонски. – Я, Оттон, милостью Бош-ш… шьей августейчший император римлян и франков, вместе с Оттоном[38], все-уп-равляю-шшей бошш… шественной волею сделанный славным королем, нашим сыном, вашим светлостям, Хелене, королеве Ругии – вечного в Господе спасения, а сыну ее Святославу – всяческого блага…