Как-то раз, забравшись на крышу сарая, услышал странные сверлящие звуки. Тут же побежал искать источник шума. В приоткрытую дверь дома увидел привязанную резиновым шнуром за электрическую розетку белую бочку. Это, понятно, бочке не нравилось. Бочка дёргалась и прыгала. Пыталась оторваться и убежать. Пенилась, брызгала горячей водой на маму и рычала. Стиральная машинка со странным именем «Оренбург». Так жители нашей деревни называли таинственный и далёкий «областной центр».

Увидев чумазёнка, мама решилась на действие. Благо горячей воды нагрела много. Хватит и на стирку белья, и на «чумазых чертенят», как говорила в подобных случаях. Но вдруг неожиданно присела… Жалкий шелест лопастей стиральной машинки перекрыл истошный рёв. Почудилось, что такая добрая мама бросит в пасть рычащей бочки, и сыночек навсегда сгинет в бурлящем круговороте! Чудом вывернулся из мокрых рук удивлённой мамы и стремглав бросился бежать прочь. Пыльная дорога привела в контору, где работал папа. Секунда – и глазам изумлённой мамы предстали столбики пыли от мелькнувших пяток исчезнувшего за холмом малыша.

Дверь в контору открыта настежь. Лето. Все на сенокосе. За канцелярским столом сидит единственный человек с деревянной ногой. Бухгалтер дядя Абубакир. Говорили, что ногу потерял на фронте.

– Дядя Абубакир, спрячьте скорее!

– Что, милый, от кого тебя прятать?

– От мамы! Она меня стирать хочет!

Понимающий шутку фронтовик весело открыл дверки канцелярского шкафа и скомандовал: «Залазь!» Тут в контору вбежала задыхающаяся и испуганная мама.

– Где мой сыночек, дядя Абубакир, случайно не видели?

– Нет, конечно, не видел твоего верблюжонка. Нет тут никого, – улыбаясь, показал глазами на торчащие из-за неплотно прикрытых дверок шкафа грязные пятки.

– Нет, значит. Ну и ладно, – понимающе подыграла мама, – тогда пойду домой, может, уже дома, засранец!

Отдышавшись, ушла. А дядя Абубакир, едва сдерживая смех, выпустил затворника из убежища. По ходу объяснил, что стиральная машинка вовсе не для стирки детей создана. Исключительно для облегчения работы мамам нашей деревни по наведению чистоты в доме. Такое объяснение меня вполне устроило. Но с тех пор надолго разлюбил купаться…

Однажды с мальчишками сидел на крыльце и завирал, что папа брал с собой на войну. Как вместе воевали против фашистов! Отец тогда получил назначение управляющим 3-м отделением мясосовхоза «Кваркенский». Семья только что переехала в другую деревню, где получила квартиру в новом двухквартирном доме. В кладовой стоял деревянный бочонок с едой для свиней. Как-то раз старшая сестра открыла дверь из комнаты в кладовую, а там… На краю деревянного бочонка сидели две огромные крысы! Жуткие хвосты свисали до самого пола. Сестра заорала истошным голосом.

Она очень боялась крыс. А мне было не страшно. Наверное, потому, что чаще неё стоял в углу. Было в нашей семье такое наказание за проступки. Видимо, партийный наш отец хотел воспитать из детей советских патриотов. В новом доме дети в первый раз получили такое наказание. За то, что собственными руками во дворе сложили из кирпичей печку. Чтобы родителям было сподручней варить на свежем воздухе душистое пойло для свиней. Но едва ребятня разожгла в печи огонь, приехал на обед папа. Наверное, подумал, что оболтусы хотят сжечь деревянные дома вокруг, и тут же загнал виновников в угол. Поел и опять уехал на работу. Дети покорно стояли в углу через простенок и молчали. А наши сверстники из рабочих семей смотрели на это в окно, кривлялись и строили рожицы. Смеялись и дразнили за то, что мы не способны покинуть пост и выйти на улицу. Ведь отец уже уехал. Но дети безропотно исполняли наказание до возвращения родителей.

Позже, когда переезжали на очередное место службы отца, первым делом бежали в новый дом занимать угол. Чтобы там ничего не стояло. Чаще наказывали сынка. Когда папа ставил сына в угол и уезжал на день, сестра украдкой приносила табуретку, чтобы затёкшие ноги арестанта отдохнули. Облегчённо садился, а сестра стояла на страже. Жалела младшего братишку…

Мальчишки росли детьми природы.

Круглыми сутками оставался, как и соседские пацаны, брошенным на произвол судьбы вечно занятыми на работе родителями. Едва дождавшись окончания уроков, орущая ватага стремглав неслась в лес. Желудки мгновенно насыщались ягодами, дикой морковью, а ранней весной и «кисляткой». Так в лесных территориях Южного Урала называли щавель, в изобилии произраставший в густой «змеиной» траве на лесных опушках.

Тот день остался в памяти запахами жареного солнца. Июньский лес обдал ноздри земляничным ароматом. Родительский дом стоял в нескольких сотнях метров до берёзового колка. То там, то здесь сочную листву стройных молодых красавиц прокалывали тёмно-зелёные сосновые свечки… В густой траве под ногами прошелестела серая лента.

– Змея! – обледенел низ живота.

Животный страх заставил хлестать подвернувшимся прутом непривычно припухшую в середине тела гадюку. Гвоздиками посыпались досрочно рождённые змеёныши. Сознание прорезал луч змеиных глаз. Прожёг насквозь. По-хозяйски расположился в глубине неокрепшей души. Змея издохла. Гвоздики веером расползлись. Пепел сомнений того дня приправил горечью оставшуюся жизнь. Утомительно длинную, как тогда, наивному, казалось.

– Ну, что там? Есть? Выдирай скорей! – орали мальчишки снизу.

Раскачиваясь на вершине огромной сосны, я в этот раз непривычно тупил. Словно кто-то свыше придержал разрушительное движение руки. Замер. Суетливая спешка разорителя птичьих гнёзд, обычно по весне сопровождающая гормональный всплеск деревенских акселератов, на этот раз дала сбой. На высоте десятка метров меня, вцепившегося в неустойчивые ветки, словно парализовало от увиденного: в огромном, сплетённом из черных сухих веток гнезде лежали три снежно-белых пушистых комочка. Птенцы улетевшей за пропитанием совы с интересом смотрели на меня огромными карими глазами. Обведённые тёплыми солнечными лучами. Словно циркулем из моей школьной готовальни. Они оторвали Родиона от жаждущих крови сорванцов. Их требовательные крики – там, далеко внизу. Три прелестных дружелюбных солнышка – на уровне протянутой руки…

– Тут никого нет, – прохрипел вниз ожидающей толпе осипшим от волнения голосом. И начал спускаться на землю.

Много позже взрослая жизнь нередко ставила в жесткую ситуацию выбора между необходимостью и целесообразностью. Не всегда добро и милосердие брали верх. Но вот карьера, что интересно, как инструмент самореализации меня никогда не привлекала. Власть, вопреки воле неоднократно возлагаемая на плечи ответственность в принятии решений долгие годы не принимались мною именно из-за своей абсурдной жестокости.

Соседями по бараку на третьем отделении мясосовхоза, которым руководил мой отец, была многодетная семья со странной фамилией. Мне было интересно, почему мама говорит: «Вот не будешь слушаться, отдадим жить к Песенкам!» Мне и самому страшно хотелось подружиться с представителями музыкальной фамилии. Тем более что детей было человек восемь, все мал-мала меньше. Как-то мне удалось попасть к Песенкам во время обеда. Пчелиный рой рыжеголовых ребятишек облепил стол, во главе которого торжественно восседал чернявый отец семейства. Места всем не хватало, самые нерасторопные устраивались рядом на горшках, поставив алюминиевую миску с варевом прямо на колени. Аппетит их был зверским.

После этого я почему-то старательно избегал общества весёлой коммуны и предпочитал проводить время за играми в семье других соседей. Там также было с десяток детей. Но все они были ухоженные. Воспитанные. Вежливые. Хозяин татарского семейства дядя Вася Гизятов был тайно верующим мусульманином. Но относился ко мне, сыну советского служащего и бывшего чекиста, хорошо. Мне очень нравилось с татарчатами тайком воровать курт, еженедельно вываливаемый дяди-Васиной женой на плоскую крышу землянки сушиться. Наслаждение вкусом кисло-сладкой смеси из солоноватого творога было для нас верхом блаженства.