Пирог мы ему, разумеется, завернули с собой – и не только, Мэдди расстаралась. А я дождалась вечера и отправилась домой, отдыхать после трудного дня. Меня немного беспокоила судьба телефонистки, мисс Белл; хотя Эллис и упомянул о том, что он попросил маркиза Рокпорта приставить к ней человека для наблюдения – как-никак, речь шла о возможной смерти самого графа Ллойда и о важном свидетеле, – это не могло гарантировать её полной безопасности, увы.

 Отправляясь ко сну, я на мгновение захотела – весьма легкомысленно с моей стороны – приглядеть за мисс Белл по-своему. И – убрала с изголовья кровати ловец снов, один из тех, которые оставил мне Лайзо, чтобы Валх не нарушал мой покой в минуты уязвимости…

 Очень опрометчиво.

 Нет, мёртвого колдуна я во сне не увидела… но не увидела и телефонистку, о которой так беспокоилась.

 Мне приснилась война.

 И смерть.

 …я лечу где-то очень высоко – там, где только птицы и облака. Внизу резко, рывками сменяется пейзаж, точно кто-то перетасовывает фотоснимки. Вот замок с островерхими башенками на берегу реки, и лодки скользят по воде, а на самой высокой башне развевается флаг; вот маленький город, и просторная площадь с фонтаном ровно посередине, фахверковыми домами и ратушей, точно увенчанной двумя ведьмиными колпаками; вот ажурный, узорчатый металлический мост, который то ныряет, скрываясь в зелени, то снова появляется, и мельница над водой, и выше – россыпь ломаных крыш, красновато-коричневых, словно бы тонущих в кронах деревьев…

 Мне никогда прежде не доводилось бывать здесь, но я точно знаю, что это Алмания.

 Я лечу дальше – над пологими холмами, над полем, расчерченным на аккуратные квадраты. Но чем ниже спускаюсь, тем явственней следы запустения: вот нагромождение битого кирпича, вот глубокие, раскисшие колеи сельской дороги, вот хибары с заколоченными окнами – вдали, там, где два покатых склона идут словно бы внахлёст.

 Чем ниже – тем меньше цвета… и тем сильней пахнет дымом и порохом.

 И вот зелени уже почти нет. Земля тут бурая, глинистая; борозды похожи на рваные раны, и чем дальше, тем они глубже. И вот уже небо серое, свинцовое, а поле изрыто рвами с осклизлыми стенками и утоптанным дном. Там снуют туда-сюда люди в одежде столь грязной, что цвет её уже неотличим от земли.

 И вдруг – проблеск ярчайшей зелени, как дубовый лист на просвет.

 Я вижу Лайзо.

 Он спит, привалившись к стенке и обняв дорожный мешок; лицо исхудало, щёки ввалились, они чёрные от щетины. В этом рве он словно осколок бутылочного стекла, на который упал единственный солнечный луч, пробившийся через хмарь.

 Мне даже мерещатся зеленоватые блики – и ещё запах вербены.

 Хочется выкрикнуть имя или рассмеяться, но из груди вырывается только птичий клёкот. В раздражении я взмываю выше, закладываю петлю… и вижу, как от горизонта поднимается желтоватая стена, зыбкая, как туман или дым.

 Становится страшно; страх обращает меня в камень.

 Горчично-жёлтый дым наползает неторопливо, но неотвратимо. За ним я вижу тень смерти, слышу хрипы, стоны, крики; ношусь, как безумная, над рвами, пытаюсь предупредить, но меня никто не слышит и не замечает.

 Отчаявшись, поднимаюсь выше – и, сложив крылья, падаю вниз.

 За миг до столкновения Лайзо вдруг открывает глаза – и всё меняется.

 – Виржиния?

 Алманских полей нет; птичьих крыльев тоже, и хорошо, но в горле по-прежнему саднит, а сердце колотится по-птичьи часто. Вокруг живёт и дышит прохладой ночь, по-особенному прозрачная и глубокая, точно омут, какая бывает лишь в начале осени. Пахнет сухой травой, уставшей землёй, дымом из труб и немного – прелыми листьями. Лайзо одет в дурацкий наряд вроде тех, что я видела в таборе гипси; он отпустил бородку и усы, а волосы стянул на затылке кожаным шнурком.

 Худым или измученным он, впрочем, не выглядит.

 – Я… я видела сон, – говорю я и наконец с неимоверным облегчением сознаю, что и рвы, и истощённая земля, и отравленный дым лишь видение, нечто, чему ещё предстоит случиться. Или не случиться; как знать. – Ты там сидел в какой-то яме, и по полям катилась жёлтая смерть, как туман, стелилась по земле, и люди кричали.

 Чем больше я говорю, тем меньше смысла нахожу в собственных речах. Но Лайзо смотрит серьёзно – такой чужой, почти неузнаваемый с этой клокастой бородой.

 – Значит, буду держаться подальше от земли, – говорит он без тени усмешки. – Не зря ведь Элейн и Клод вручили мне крылья.

 Я смотрю на него так внимательно, что исчезает всё вокруг.

 Да, всё, кроме него.

 – Ты шутишь, – понимаю вдруг. – И не шутишь в то же время.

 – Глупо колдуну пренебрегать вещими снами, – усмехается он. И – с нежностью касается моего лица; меня кидает в жар, я обхватываю себя руками и понимаю, что стою перед ним босая и почти нагая, в одной лишь тонкой ночной сорочке из белого батиста, но уйти сейчас и оставить его выше моих сил. – А ты, кажется, очень спешила ко мне… Я рад тебя видеть, особенно здесь, но прошу, будь осторожней, – взгляд его темнеет. Лайзо снова проводит мне пальцами вдоль скулы, по виску, по волосам – и снимает с них не то белую нитку, не то паутинку. – Кто-то следил за тобой. И если б ты по случайности не оказалась гораздо быстрее его, то дело бы кончилось плохо.

 С запозданием сознаю, что он говорит о Валхе.

 Плохо.

 Так спешила, что едва не попала в ловушку… и ведь не в первый раз.

 – Иногда мне хочется столкнуться с ним лоб в лоб, сразиться честно, – вырывается у меня. Почти сразу я жалею о словах, понимая, что веду себя слишком самонадеянно, но, Небеса, как надоели подлые ловушки! – Он всегда действовал окольными путями, бил исподтишка. И в меня… и в леди Милдред. Был рядом, изводил уколами, истощал, а когда силы жертвы ослабевали, то завладевал ею.

 Лайзо улыбается мягко, словно извиняясь, но с его бородой это выглядит по-разбойничьи:

 – Так поступают все колдуны. Колдовство слабеет при свете дня, когда разум ясный, а воля тверда; оно прокладывает путь через сомнения и соблазны, во тьме. Впрочем, есть и сильное колдовство, но и платить за него приходится много. Я-то сам дюжину раз подумаю, прежде чем решиться, а уж Валх… Не думаю, что тому, кто застыл между жизнью и смертью, вообще есть чем платить. Всё, что мог, он уже отдал – просто чтобы не умереть.

 Словно воочию, вижу снова горчично-жёлтый дым, ползучую смерть, гадкую и неотвратимую, и пугаюсь.

 «И ты тоже не умирай, пожалуйста», – проносится мысль.

 Во рту становится сухо.

 – Ты… ты сам говорил, что меня ему так просто не достать. А я буду осторожнее.

 – Пока судьба на твоей стороне, – отвечает Лайзо уклончиво, и неясно, то ли он предостерегает меня, то ли утешает. – Сейчас, спустя время, я задумываюсь о том, не Валх ли внушил Фрэнсис Марсден желание поквитаться с Эллисом любой ценой. Конечно, она и без того давно была ближе к демону, чем к смертному человеку, но всё же десять лет жить в покорности и скорби, а затем взбелениться… А Валху было бы это только на руку. Если б ты потеряла разом и двоих, и близкого друга Эллиса, и Мэдди, что тебе как сестра…

 С обескураживающей ясностью я сознаю, что он прав, а Валх и впрямь мог вмешаться. А это значит, что он начал всерьёз бить по тем, кто мне дорог, и отныне никто не в безопасности, и надо поспешить, надо найти способ избавиться от него…

 Вот только способа пока нет.

 Я чувствую горечь на губах – от страха.

 – Умолкни! Довольно об этом, правда, не желаю слышать. Ни к чему меня пугать, если я и так осторожна… И ради всех святых, побрейся! – в моём голосе сквозит раздражение, и становится стыдно. Я понимаю, что уже наговорила лишнего – лишь оттого, что несколькими минутами раньше сильно испугалась за него, и добавляю, исправляясь: – Как ты здесь? Это ведь не Алмания.

 Взгляд у него темнеет.

 – Нет, но почти. Я… мы на северо-востоке Марсовии, у самой границы, которую пересечём завтра, самое большое, дня через два, когда откроется путь. Границу сторожат и с той стороны, и с этой, и тот, кто сунется, рискует получить пулю… Но с чем человеку не сдюжить, с тем справится колдун, – он коротко и зло смеётся, так непохоже на себя. – Когда я обещал твоему маркизу послужить Короне, то не об этом думал.