– Сюда, – это было единственное, что он сказал мне, а после безразлично развернулся, окинув беглым взглядом.
Я зашел за указанную плотную, тяжелую темно–красную парусину и замер, прячась по наказанию, о котором чуть не забыл, в тени. Но даже из этого места, ограниченного другим, висящим рядом занавесом, я в восхищении открыл рот, выглядя явно глупо для своих лет и внешности, но сдержать восхищенного выдоха не смог.
Снаружи купол, хоть и представлялся масштабным, но он далеко не был настолько грандиозным, как выглядел изнутри. Неяркий свет фонарей освещал ряды мест, на которые спешили усесться и более богато одетые люди, и простые чумазые мальчишки, которые обычно натирали ботинки на улицах. Но у всех, как у одного, читалось озорное, лучистое предвкушение, они озирались по сторонам, впитывая в себя все то, что видели, вглядывались в пропавший во мраке купол, который не было возможности разглядеть. Я следил за конструкциями над сидениями, вел взглядом по многочисленным веревкам, каким–то совсем тоненьким качелькам, деревянным вышкам, а уже после обратил внимание, как выглядела сама сцена. Это было совсем не так, как я себе представлял. Круглая, не деревянная, как обычные настилы на городских сценах, а совершенно обычная земля, слегка припорошенная щепками, которые придавали воздуху легкий древесный аромат. Круглая и огромная. Казалось, что здесь вообще все огромное. Ну, правда!
Гомон усаживающихся на места людей вводил в некий транс, заставляя присоединиться, прислушаться к их разговорам и нервно дожидаться начала. Тень парусины хорошо прятала мне от множества чужих глаз, но позволяла рассмотреть многое, как и то, как уверенно по узкой круговой доске, державшей весь этот шатер, побежали юнцы, неся в руках переносные фонари. С каждой секундой становилось все ярче и ярче, пока люди, в противовес, становились все тише и тише, завороженно наблюдая за не особо–то примечательным действом. Но я все же решил приглядеться, понаблюдать и теперь прекрасно понимал зрителей, оказался одним из них, восторженно наблюдая за мальчишками, которые–то и не были ими.
Это были юные артисты, одетые в одинаковые серовато–белые костюмчики с панталонами и курчавыми набеленными париками, на которых красовались уж больно реалистичные бабочки с иногда хлопающими крылышками. Мальчишки не просто бегали по кругу над головами людей, они отыгрывали известную только им сценку. Кто–то стучал по плечу другого, жестами прося пройти вперед и занять место чуть поодаль, а тот кивал, отдавая кованный фонарь ему в руки и прыгая через его голову, а после с широкой улыбкой забирая источник света обратно под бурные аплодисменты и одобрительные выкрики из зала. Другие уже занимали свои места на этой жердочке, кто вверх ногами, кто свисая головой вниз и удерживаясь на одних коленях, кто в причудливой позе на плечах других. Они играли юных посетителей цирка, играли так, что сердце ухалось от их переворотов, прыжков и поддержек. Я восхищенно пытался выследить любое действие, но понимал, что не хватает глаз, ну, никак не успеваю уследить за всеми, поэтому принялся переводить взгляд по мере застывания мальчишек в позах.
На небольшую сцену, которой можно было бы назвать невысокий, но выделенный с противоположной от меня стороны помост, под бурные аплодисменты вышли одинаково одетые музыканты, они держали инструменты в руках, пока усаживались на подготовленные стулья, которые я поначалу даже не заметил, занимаясь рассматриванием устройства цирка. Впереди стоял бодрый мужчина с роскошными усами и густыми бровями, под которыми едва различались глаза. Он обернулся к залу, и тот взорвался еще более бурными аплодисментами. Мужчина поклонился, повернулся лицом к музыкантам и поднял руки, а после плавно опустил. Музыка полилась яркой мелодией. Торжественная, она словно предупреждала, насколько зрелищные представления нас ждут впереди, приглашала на сцену артистов, и один даже выбежал в центр круглой сцены, разводя руки в стороны, якобы наслаждаясь громкими аплодисментами.
Это был мужчина в строгом фраке, но с яркой бабочкой, в тон ленте на высоком цилиндре. Он снял головной убор и, приложив его к сердцу, поклонился, блеснув уложенными волосами, а когда вновь поднялся, неспешно надевая цилиндр обратно, я задохнулся, не веря своим глазам. Это был Гейл. Гейл, собственной персоной. Тот самый Гейл, который хохотал как умалишенный стоило услышать произнесенную Мэттом шутку. Тот самый Гейл, который был мальчиком на побегушках у господина Оливера, выполняя мелкие поручения. Этот самый Гейл, который слишком легко поднимал меня на руки, раз за разом ломая мое представление о его хрупком теле.
Только все–таки выглядел он не так, как обычно. Привычная мне его легкая улыбка сменилась обаятельной, от которой только и млели воодушевленные девушки, когда он, удивительно быстро и театрально бегая, дарил совершенно случайным девушка ниоткуда взявшиеся красные розы. Привычный растрепанный образ теперь казался мне строгим и привлекающим взгляды всех, а глаза привычно равнодушные, но озорные по–юношески, светились каким–то почти дьявольским огнем. Это был тот самый Гейл, но все же не он. Он привлекал к себе внимания, даже ничего не делая, и я будто загипнотизированный следил за ним, за его движениями и восхищался вроде бы незамысловатым фокусам.
Гейл не долго так ходил, соблазняя милых дам, вышел ровно на середину сцены и поднял руки вверх. Снова аплодисменты, а после и широкий взмах, за которым последовала мгновенная тишина. Снова вверх, и снова взмах, и так еще несколько раз. Я поражался тому, как легко за ним, за его движениями и какими–то мыслями, шла публика. Шла на поводу, но была так этому рада, что в один из моментов тишины громко завизжали, когда Гейл громко и с расстановкой, как обычно не говорил, произнес:
– Многоуважаемые господа и прелестные дамы! Настал тот самый час, когда я спешу объявить о начале нашего представления! – оркестр подхватил его слова, заиграв негромкую, немного спешную, но такую подходящую этому моменту музыку. – Вы долго ждали нас, и мы порадуем всех вас новыми номерами, новыми артистами и некоторыми полюбившимися вам представлениями, – он говорил четком, мерно, словно в противовес гнавшейся куда–то музыке. – Кого вы ждете больше всего?
Один вопрос, а крики летели со всех мест, да так громко, что музыка утонула в их ответах, а я так и не смог вычленить что–то одно, услышать какое–либо имя, но их восторг и радостные крики заполонили мое тело, теперь мне еще с большим нетерпением хотелось увидеть, что же ждет нас дальше. Гейл взмахнул руками, и по заученной схеме его ждала резкая тишина.
– Вижу, слышу и чувствую, как вы соскучились по нашим артистам, но все же перед тем, как начать представление, хочу поприветствовать нашего директора – господина Оливера О’Брайена, – и повернулся в сторону музыкантов.
Возле главного среди музыкантов стоял господин Оливер в своем роскошном наряде, и теперь я понял, почему он оделся именно так, а не иначе, как одевались все джентльмены в клетчатые или светлые брюки. Его был видно, он бросался в глаза, светился в луче, который следовал по всюду сначала за Гейлом, а теперь и за ним. В луче его жилетка и пояс немножечко блестели, переливались и манили взгляд, который бы на себя перетянули модные ныне штаны. Господин Оливер вышел к Гейлу, который снял цилиндр и нарочито театрально поклонился ему. Он махал руками, пока аплодисменты не смолкли. Наверное, это были сегодня самые громкие аплодисменты.
– Почтеннейшая публика, я рад снова приветствовать вас под этим куполом. Рад приветствовать тех, кто впервые присоединился к нам, и рад снова видеть тех, кто все с тем же интересом посещает наше представление раз за разом, – все же речь господина Оливера была более утончена, не имела такой четкости, но при этом была легко различима уху. – Сегодня вас ждет незабываемые впечатления, новые номера, с которыми мы открываем этот сезон, это путешествие… – он сделал глубокий вдох и схватился за веревку, которая медленно опускалась, пока он говорил.
